Он хотел бы умереть в степи...

«Нет, не сложилась жизнь, не заладилась», – думает Петрович, глядя на неподвижный поплавок и вяло отмахиваясь от надоедливой мошкары. Не ловится сегодня рыба. Пара окуньков да небольшая сорожка – вот и весь улов за пять часов. Но Петрович продолжает сидеть на берегу степной речушки, на которой знает каждый изгиб, каждую заводь, каждый камешек. Медленно, лениво струится вода под палящим солнцем, также медленно текут его нерадостные мысли. Сюда он бегал еще босоногим пацаном. Тогда жизнь казалась прекрасной, многообещающей, все было впереди. Но вот жизнь прошла и ничего не исполнила.
Страсть к рисованию в нем еще в детстве проснулась. Рисовал на чем придется: на беленой стене избы (за что получал от матери подзатыльники), на полях учебников и газет, на школьных партах. Все прочили ему быть художником. После школы уехал в Ленинград и поступил в художественное училище. Думал великим живописцем быть. Ан нет… Тетка ленинградская сначала на квартиру пустила, а потом замуж вышла и выдворила своего племянника за порог. Пришлось несолоно хлебавши возвращаться в родную деревню. Только по молодости-то верилось, что талант так или иначе дорогу себе пробьет, все еще сбудется. Потом как-то все завертелось, закрутилось, течением понесло. Парнем Петрович был видным: волосы русые густой копной над высоким лбом лежат, брови черные, глаза, словно у девушки, длинными ресницами опушены, взгляд теплый, ласковый, рот чувственный, овал лица мягкий, нежный, руки изящные. Словно и не деревенский парень вовсе, а киноактер популярный. Потому, наверное, и женился рано. А там дети пошли, работа замотала, быт засосал. А в груди все жгло что-то, томило, наружу просилось. Петрович в доме и стены, и потолок, и пол расписал, картины свои друзьям дарил. Да только картины как-то растерялись, дети стены исцарапали, а тут, вроде, и получать стал неплохо, стены коврами завесили. Ничего не осталось. Художник в Петровиче в любом деле проявлялся, руки у него золотые, любая работа красиво, изящно выходила, и характер мягкий, добрый, безотказный. А люди его мягкотелостью бессовестно пользуются – то машину почини, то завари трубу, а за работу вместо денег бутылку дадут да вместе с ним же и выпьют. Пьянел Петрович быстро, а люди начинали казаться милыми, понимающими, и расставаться с ними жаль было. Тогда Петрович покупал бутылку на свои, а потом еще и еще. Домой идти не хотелось. Там жена сварливая, с вечными головными болями, она не скандалит, но постоянно пилит его, ест как ржа – медленно, но верно, деньги от него прячет, экономит на мелочах. Противно. Пил и других угощал несколько дней кряду, пока денег хватало, потом «гостеприимные» хозяева давали ему понять, что он загостился.
В тяжком похмелье, с трясущимися руками и трехдневной щетиной плелся домой, сочиняя очередную ложь для жены. Врал неумело, путаясь и стыдясь собственной трусости. После такого запоя зарекался алкоголь в рот брать и держался около полугода, потом все повторялось. Несправедливость судьбы заключалась в том, что другие пили и больше, и чаще его, но им это сходило с рук, а Петрович непременно влипал в какую-нибудь историю. Тогда-то Петрович пристрастился к охоте и рыбалке. Все окрестные степи вдоль и поперек исходил. Хорошо в степи: нет там ни лицемерных приятелей, ни сварливой жены, ни детей надоедливых. И еще мастерил что-нибудь, но не то, что имело бы практическую пользу, а так, для души: то лыжи охотничьи – широкие и короткие, то аэросани, то водолазный костюм. Пока жену любил, с собой звал, открыть ей хотел красоту вечную и неповторимую, но та рукой махала: «Некогда глупостями заниматься. Это у тебя одни игрушки на уме, а у меня забот по горло». А потом рад был несказанно, что есть куда уйти от всех, от рутины, от серости.
Художником не судьба была стать, да и карьеры никакой не сделал. А ведь толковым был. Вон Василий, друг детства, на пенсию в чинах да в наградах ушел. Учиться в техникум от предприятия их вместе посылали. Васька, дуб дубом, на экзаменах три слова целый час жевал, но троечку вымучил. А Петровичу стыдно было идиотом прикидываться, преподавателей морочить. Бросил техникум. Сварщиком всю жизнь проработал. Но сварщиком был от Бога. Газопровод варил, комиссия из Москвы приехала. Специалист из Института сварки, увидев его шов, в восторг пришел, говорит, что за всю жизнь только один раз такой видел – эталон в институте. Хотели его как первоклассного специалиста за границу послать, справки о нем навели, узнали, что из партии вышел, что попивает, и тихо замяли вопрос.
Да, загубил Петрович свой талант, жизнь драгоценную на медные гроши разменял. Жег его дар невостребованный изнутри, жег, да всю душу-то и выжег. Пусто там теперь, серо: ни любви к жене, ни доброго чувства к людям, ни теплоты. Одна только радость и осталась – на реке с удочкой посидеть, на красоту неброскую, скупую посмотреть. Петрович, когда выпьет лишку, да сердце у него прихватит, слезно просит взрослого сына отвезти его в степь умирать. Сын посмеивается да пьяным бредом, глупостями его просьбу называет. А какая это глупость? Петрович и вправду хотел бы в степи умереть, чтобы над головой небо бескрайнее было, чтобы последний вздох был пропитан горьким запахом полыни, чтоб душа, коли она есть, отлетая, в жаворонка превратилась и звенела, звенела над бескрайними ковылями. Вот и в песне поется: «Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом»…

Татьяна Зиннатуллина