Он был чистого слога слуга

Мучаюсь у экрана телевизора. «Что ж вы делаете, – возмущаюсь, – перестаньте, прекратите!» Но упорно ловлю каждое слово, вслушиваюсь в правильно спетые, но бесконечно фальшивые мелодии. А потом иду слушать старые записи. Нельзя песни Высоцкого перепеть, сделать их ремейк. Он ведь не пел свои песни, он их жил, он их страдал. Повторить подлинный надрыв – «отчаяньем сорванный голос», нечеловеческое напряжение, предельную искренность – невозможно. Ведь то, что он делал, и песней назвать трудно – это вечный спор, внутренний диалог с собой, с врагом или другом, с целым миром. Кто-то очень точно сказал: «В нас болит его голос». И ведь как болит! Словно он вчера прошелся по городским улицам и написал: «Ходят толпы людей, на людей не похожих, равнодушных, слепых. Я заглядывал в черные лица прохожих – ни своих, ни чужих».
О любви поэта к Родине принято говорить пафосно, высокопарно, мол, без этого и поэт не поэт. И у Высоцкого есть непревзойденное: «Купола в России кроют золотом, чтобы чаще Господь замечал», но чаще он хрипел:
«Кто ответит мне –
что за дом такой,
Почему – во тьме,
Как барак чумной?
Свет лампад погас,
Воздух вылился…
Али жить у вас
Разучилися?
Двери настежь у вас, а душа взаперти.
Кто хозяином здесь? – напоил бы вином».
А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути –
И людей позабыл, – мы всегда так живем!»
Это тоже ведь о ней, о России, неприглядной, пьяной, непутевой, но, несмотря ни на что, горячо любимой.
Как остроумно подмечено, Россия – страна с непредсказуемым прошлым. В начале девяностых псевдодемократы искали народных героев, искренне любимых, уважаемых всеми, которых можно было поднять на свои знамена и, прикрывшись их авторитетом, дойти до победного конца. У Солженицына ума хватило отклонить столь «лестное» предложение. Сделали таким «знаменем» весьма достойного, но к тому времени несколько выжившего из ума Сахарова. Высоцкого попробовали пришпилить к своим знаменам, объявить его жертвой системы – не вышло. Он будто предвидел и написал:
«Я при жизни был рослым и стройным,
Не боялся ни слова, ни пули
И в привычные рамки не лез, –
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
Охромили меня и согнули,
К пьедесталу прибив ахиллес».
Только те, кто действительно любил его, знал, запомнили его «рослым и стройным». Он не подходит на роль жертвы. Высоцкий жил так, как находил нужным, «он по жизни шагал над помостом – по канату, по канату, натянутому, как нерв». И никакие воспоминания «друзей», книги Марины Влади, написанные на потребу времени, о его пристрастии к алкоголю и наркотикам, о его выходках и скандалах не охладят поистине всенародную любовь и признание. У нас всегда любили непутевых, отчаянных, «забубенных».
Есть у Высоцкого две песни – «Песня певца у микрофона» и «Песня микрофона», может, и не самые мной любимые, но всегда служившие этаким внутренним камертоном. Зачастую именно так чувствует себя журналист: иной раз певцом, правда, роль микрофона в данном случае играет печатное слово – «Уверен, если где-то я совру, – он ложь мою безжалостно усилит»; а иной раз микрофоном – «По профессии я – усилитель, я страдал, но усиливал ложь».
Вот и сейчас пишу, пытаюсь рассказать о Высоцком, о том Высоцком, которого знаю и люблю, а внутри – настойчивое покалывание неудовлетворения. Наверное, Высоцкого не только перепеть, но и пересказать, объяснить невозможно. А потому лучше послушайте его песни.

Татьяна Зиннатуллина