Тяготы и лишения предусмотрены Уставом.

Почти сорок лет прошло с той поры, а память о службе в армии не тускнеет. Причем она является одним из самых светлых пятен в жизни, хотя приходилось несладко, особенно вначале.Может, это оттого, что трудности заслонялись самым главным обстоятельством – я солдат, исполняющий свой долг перед Родиной. Правда, такой формулировкой мы, новобранцы, конечно, не пользовались, и патриотический пафос тут ни при чем. Вопрос решался по-житейски просто: надо так надо, ведь такая участь ждет каждого.
Меня угораздило попасть в призыв, когда армия переходила с трехлетней службы на двухлетнюю. Приятелям одному за другим вручали повестки, и их число постепенно таяло. Появлялось беспокойство: в суматохе как бы не забыли про меня. Как после смотреть в глаза ушедшим друзьям? Да и перед девчонками неудобно, подумают – чем-то болен.
Долгожданный клочок бумаги пришел 11 ноября. С души будто камень свалился. Накануне утром отец оболванил меня ручной машинкой, а вечером в доме шла гулянка. Призывник – в центре внимания. На следующий день он стал одним из сотен орчан, отправленных поездом в Оренбург.
Первым испытанием стал областной сборный пункт. По числу прибывших сюда людей из десятков городов и сел он напоминал муравейник. Только его насекомые в данном случае не бегали сломя голову, а слонялись по огороженной территории, насквозь промерзшие и изнуренные ожиданием решения своей участи. На ночь мы занимали трехэтажные нары в здании, которое, похоже, не отапливалось, а утром все повторялось вновь. Через трое суток нестройными, но длинными рядами нас повели опять на вокзал.
Самара, а тогда Куйбышев, встретила глубоким снегом и крепким морозом. Оренбуржцев пригнали в какую-то воинскую часть, где их, видно, не ждали. Очередным пристанищем оказался клуб, в котором новобранцы устраивались как могли. Одни спали на сцене, а другие – в зрительном зале на сиденьях. Наконец выдали обмундирование. Мне досталась шапка меньшего размера, зато большие сапоги, в них портянки разматывались и ноги мерзли. А еще через два дня мы, измученные, продрогшие, длинной серой колонной сели в теплушки.
Телячий вагон, как его называли, приютил нас на целых две недели. В передней и задней частях возвышались уже знакомые нары из свежеструганных досок, посредине – буржуйка с горой угля. Мы проследовали через всю страну до границы, потом началась и кончилась Польша. В Европе оказалось теплее, а снега становилось все меньше и меньше. Но теплушка продувалась насквозь, зола скрипела на зубах, а шинель, хоть и служила одеялом, надежды не оправдывала. Так что на климат никто особого внимания не обратил.
Сержант с красными погонами первым делом «сменял» свой потертый ремень на новенький с одного из нас, регулярно назначал дежурного истопника, дневального и подносчиков баков с кашей и от скуки у всех выигрывал в карты. Единственным развлечением являлся обед, вернее, его поглощение. Ну, и стоянки посреди степи, во время которых звучало неизменное: «Разойтись по туалетам!» Имелись в виду редкие кустики.
Однако все-таки наступил вечер, когда состав замер на станции. Мы плелись по булыжной мостовой чужого города, окутанного туманом и сыростью, пока не показался снова высокий, глухой забор, уже говорящий сам о себе. За спиной с глухим лязгом закрылись ворота. Так, наверное, они захлопывались за нашими пленными, попавшими в концлагерь. Именно такая мысль мелькнула у меня тогда. Мы прибыли во Франкфурт-на-Одере. Впереди были два года.