Без вины виноватые напоминают о себе расстрельными списками

Сегодня в России отмечается День памяти жертв политических репрессий. Теперь трудно найти семью, не пострадавшую так или иначе от государственного террора: в первой половине прошлого века жизнь стоила совсем дешево, а свобода и того дешевле. Одни люди наказывались за благородное происхождение, другие – за стойкость в вере, третьи – просто за то, что попали под горячую руку. Не миновали этой страшной участи и несколько моих предков. Об одном из них я хотел бы рассказать...От чужих – к своим
Мой прадед, Федор Иванович Воробей, родился в 1900 году в белорусской деревушке Сорочицы, недалеко от губернского города Гродно. Семья, небогатая, но крепкая, жила крестьянским трудом: сеяла хлеб, разводила пчел... Но привычный жизненный уклад был нарушен революцией. С 1918 года Гродненская губерния стала разрываться тремя странами, ранее входившими в состав империи: приграничная земля принадлежала то Литве, то Польше, то РСФСР и после подписания Рижского договора окончательно отошла под власть поляков. Новые хозяева с местным населением не церемонились, вымещая на «национальных меньшинствах» многовековые обиды, нанесенные русскими царями. Закрывались школы, разрушались дороги, приходили в запустение города и деревни – ожидавшим нападения полякам на востоке страны были нужны слабо заселенные, отсталые земли. Многие белорусы бежали в РСФСР – «к своим».
Среди них был мой 21-летний прадед. Однажды ночью он с несколькими земляками нелегально пересек польско-литовскую границу, был арестован полицией и отправлен в тюрьму города Каунаса. Но власти благоразумно решили, что полуграмотные крестьяне не могут представлять для молодой Литвы никакой угрозы и, проведя формальное разбирательство, освободили их. Федор устроился работать на фабрику, но обживаться в чужом краю не стал и вскоре продолжил свое бегство в Россию. Он снова нарушил границу – на этот раз литовско-советскую.

Такое непрочное счастье
Оказавшись на территории СССР, он сдался милиции. Тогда шпиономания еще не охватила общество, и многочисленные польские беженцы встречали в Союзе теплый прием. Прадед получил советский паспорт (с фамилией, исправленной на русский манер, Воробьев) и отправился на Урал. Освоил шоферское ремесло, поскитался по городам и весям и наконец осел в Бугуруслане. Здесь он женился на моей прабабушке Анне Кузьминичне и зажил жизнью обычного советского гражданина: крутил баранку (видимо, неплохо: в 1934 году был удостоен звания ударника пятилетки), растил детей и время от времени отправлял на родину письма. В ответ приходили фотографии оставшихся в Польше родственников. Сейчас они хранятся у меня: прямоугольники толстого пожелтевшего картона, на котором изображены люди во френчах и кружевных платьях. На обороте снимки подписаны каллиграфическим почерком, с «ерами» и «ятями»: «Брату Федору Иоанновичу...»
Жизнь шла своим чередом... До кошмарной ночи 18 марта 1938 года. Перед рассветом в дверь постучался сотрудник НКВД и попросил гражданина Воробьева пройтись с ним. Прадед оделся и вышел на темную улицу. Как оказалось, навсегда. Жена с тремя сонными детьми (младшей девочке было всего 9 месяцев) осталась ждать... и плакать.

Последняя встреча
Дни проходили, и надежды на то, что арест – это недоразумение, оставалось все меньше. «Голубые фуражки» на вопросы отвечали холодно и односложно, свиданий не давали. Прабабушку пожалел сосед-милиционер. Он знал, когда будет формироваться этап в оренбургскую тюрьму, и сказал, куда принести передачу. «Теплые вещи не забудь. Это на Севере первое дело», – наставлял он. Увязав узел, назначенной ночью прабабушка уложила детей спать и побежала на вокзал. На запасных путях, далеко от перрона, в вагон без окон грузили людей. Увидев мужа, прабабушка окликнула его и бросила в толпу узел. В нем были продукты – сало, сухари – и валенки. Всю свою 80-летнюю жизнь баба Аня вспоминала эти валенки. Мол, хорошо, что хоть ноги у него не мерзли... ТАМ. Всю жизнь она была уверена, что ее муж умер много времени спустя в лагерях. А может, и не умер, может, еще вернется! Замуж она, овдовевшая в 28 лет, больше не выходила.
Лишь недавно, запросив в архиве ФСБ уголовное дело прадеда, я узнал, что он был расстрелян в Оренбурге через полгода после ареста. Не доехал до Севера, не дожил до зимы. Не пригодились и валенки...

Остался лишь ворох бумаги
Уголовное дело – картонная канцелярская папка с аккуратно подшитыми листами. В неряшливости тогдашних чекистов не обвинишь: оформление всех документов педантично-бюрократическое. Среди страниц – конверт с фотографией прадеда, сделанной уже в тюрьме. Обритая голова, обострившиеся скулы, дикий взгляд.
Центральное место в этой жуткой папке занимает протокол допроса. Он отпечатан на машинке, и каждая страница заверена крупной неровной подписью малограмотного человека: «Воробьев».
– Расскажите, как вы стали литовским шпионом.
– Я не был шпионом.
– Я спрашиваю: как вас завербовали?
– Повторяю, я не связан с разведкой.
– Но существуют доказательства! Вас начать изобличать?
– Хорошо, я все расскажу...
Страшно себе представить, что произошло между вторым и третьим вопросами. Что нужно сделать со здоровым 38-летним мужиком, повидавшим и войну, и тюрьму, чтобы он подписал себе смертный приговор? Чтобы искалечил жизнь собственных детей? Как его нужно «изобличать»?
Далее на нескольких страницах прадед кается в невероятных преступлениях. В Литве он был завербован в разведку и прошел диверсионные курсы. Там же стал провокатором и сдал полиции членов революционного рабочего подполья. Будучи заброшенным на территорию СССР, совершал теракты. Взорвал железнодорожные рельсы, в результате чего погиб состав с крупным рогатым скотом. Ночью пробрался на фабрику, где неправильно соединил проводки остановленной динамо-машины, чтобы при запуске она сломалась. Наконец, вошел в сговор с несколькими бугурусланскими поляками и был завербован ими еще и в польскую разведку. С новыми соратниками он планировал поджечь нефтехранилище (как раз в 1938 году рядом с Бугурусланом была обнаружена нефть), но осуществлению этого замысла помешал арест.
В итоге прадед был осужден по четырем пунктам 58 статьи Уголовного кодекса (измена Родине, совершение терактов, подрыв железнодорожных путей и участие в антисоветской организации). 13 сентября 1938 года он вместе с шестью «подельниками» был расстрелян в Оренбурге. Установить, где находится его могила, невозможно. Говорят, тогда трупы врагов народа закапывали в Зауральной роще. Сейчас на этом месте гремит музыка, катаются на каруселях дети. Весной река подрывает берег и несет течением кости...

Будто ничего не было
Прабабушке не сказали, что ее муж убит. Она терпеливо ждала его возвращения и одна «тянула» детей в страшные военные годы. Ломала спину на мужской работе, бурила нефтяные скважины. Младшая дочка умерла после ареста отца. Старших не принимали ни в пионеры, ни в комсомольцы: дети врагов народа должны были знать свое место. Лишь в 1957 году из «органов» прислали повестку. Прабабушке, явившейся в местное отделение КГБ, сказали, что ее муж посмертно реабилитирован. Но бесстрашные рыцари «с чистыми руками и горячими сердцами» все же смалодушничали и не сознались до конца в том, что натворили. Они предъявили невзрачную бумажонку, в которой значилось, что гражданин Воробьев умер от язвы желудка в 1944 году. Впоследствии бугурусланский загс выдал официальное свидетельство о смерти, подтверждающее этот же факт. Оно и сейчас хранится в семейном архиве... рядом со справкой о приведении приговора в исполнение, датированной 1938 годом.
Кстати, человек, заверявший документы уголовного дела жирным красным карандашом, начальник областного НКВД Зайцев, сам был расстрелян год спустя. Ротация чекистских кадров тогда была бешеной, карьера стремительной, но недолгой. Зайцев занял генеральскую должность (которую освободил предыдущий разоблаченный и уничтоженный), едва дослужившись до капитана. А его на этом посту сменил и вовсе младший лейтенант...

Лес рубят – щепки летят?
– Репрессии тех лет были не слишком значительными, – снисходительно улыбаются с экранов солидные ученые. – Допускались ошибки, перегибы на местах... Но пострадавших не так уж и много!
Не много? Возьмем «Книгу памяти жертв политических репрессий в Оренбургской области», выпущенную в 1998 году совместными усилиями движения «Мемориал» и областного Управления ФСБ. Здесь указаны краткие данные оренбуржцев, официально приговоренных к смерти на основании 58 статьи. Сделаем выборку по одной только дате. 31 августа 1938 года был осужден мой прадед. Он ли один? Выясняется, что в этот же день легким росчерком пера были отправлены на казнь 150 человек из всей области! Только из Орска (а в 1938 году здесь жило всего 65 тысяч жителей) было выхвачено 15 смертников. Приговоры раздавались щедро, «оптом». Орский слесарь, работавший в «Локомотивстрое», был расстрелян вместе с женой-домохозяйкой. По пуле присудили трем братьям-колхозникам из Державинского района. Сапожники из оренбургской артели «Кожевник» отправились на казнь впятером. «Высшую меру социальной защиты» получили директор бузулукского театра и его же актер... 150 человек за день только расстрелянных. А сколько угнанных в лагерь? И сколько не вернувшихся оттуда?
Теперь их уже нет. Непохожие друг на друга, любившие и страдавшие люди бесследно исчезли в «черной дыре», как будто и не жили. Нет даже могил, к которым можно было бы возложить цветы. Остались только стеллажи аккуратных канцелярских папок... и память потомков. Эту память мы обязаны сохранить.