В коммунары я подался, чуть маньяку не попался

Осенью прошлого года, будучи в Нижнем Новгороде, репортер «ОХ» познакомился с руководителем и идейным вдохновителем первой в России трудовой зоокоммуны энтузиастов имени Макаренко Ю. Сайгашкиным и получил от него персональное приглашение влиться в ряды строителей фантастического будущего, в котором люди и звери станут братьями навек. В заключение нижегородского репортажа (см. «ОХ» от 27 ноября 2001 года) автором было обещано изучить передовой коммунарский опыт и рассказать о нем для последующего распространения в степях восточного Оренбуржья. На майские праздники наш коллега подался в коммунары. И оказался в эпицентре криминальных событий, которые могут войти в список самых громких преступлений российского масштаба…Если бы не данное читателям слово, вряд ли я когда-нибудь получил добро на поездку в Нижегородскую область, потому что жена вдруг решила, что на этот раз меня непременно должны зарезать на диких российских дорогах. Поклявшись вернуться живым, выехал по месту официальной прописки зоо–коммуны - в деревню Жуковка Борского района, затерявшуюся в дремучих лесах, верстах в шестидесяти от Нижнего Новгорода. Но прежде чем перейти к изложению странствий, хочется рассказать вкратце, что это за организация, ибо со времени прошлогодней публикации, в которой упоминалось уникальное детище Сайгашкина, в Волге и Урале много воды утекло, и читатели вряд ли помнят, в чем суть дела.

А суть в том, что в 1994 году на Нижегородчине объявился некто Ю. Сайгашкин. И развернул бурную пропагандистскую деятельность по созданию коммуны для бродяг, в которой они могут жить по-человечески и работать на благо общества. Власти обрадовались, что наконец-то сыскался человек, озаботившийся будущим надоевших всем бомжей, и выделили ему заброшенную звероферму в деревне Жуковка. Правда, смутило то, что Юрий Васильевич задумал построить там народный зоопарк и за счет него кормиться. Но Сайгашкин денег не просил, звероферма все равно была порушена и ему предоставили право разводить хоть динозавров, лишь бы бродяг чем-нибудь занял. Тот проявил фантастическую деловую хватку. Строения фермы вскоре были отремонтированы, налажена кочегарка, проведено электричество. Одна за другой, как по воле доброго сказочника Андерсена, у коммунаров появились четыре тентованные машины, на которых Сайгашкин сгонял в столицу. И, пользуясь протекцией знаменитой дрессировщицы Н. Дуровой, привез медведей, кабанчика, енотов, обезьяну, собак, декоративных голубей, кур… Жуковские мужики и бабы от такого соседства обалдели. А Сайгашкину хоть бы что: развесил красные флаги, лозунги, да изречения на тему «кто не работает – тот не ест» и развернул зверинец. Пока потянувшиеся к нему бродяги чинили клетки, загоны и пилили дрова, Юра возил свой зоопарк по городам и весям. Ставил возле зверей огромные короба для пожертвований – народ не скупился. За счет пожертвований коммуна и существовала: питалась, одевалась. Все-таки не побираться да воровать. Сирые и убогие, никому не нужные люди жили в тепле, с голоду не пухли, при деле опять-таки.
Во время выезда зверинца на нижегородскую Покровку – аналог московского Арбата – я и встретился с Сайгашкиным. Разговорились. Здоровый, приветливый мужик, внешне мне чем-то напомнил клоуна Куклачева: такая же добрая, наивная улыбка, прическа, ласковый говор с милым оканием… «Ты, Коля, приезжай к нам, из Орска-то еще никого не было. Обживешься, поработаешь. Коммуна-то - дело хорошее, богоугодное. Их повсюду строить надо – и у вас тоже. Пусть обиженные судьбой работают, зоопарки или питомники делают – вот так и Русь воспрянет», - говорил он мне, вручая обращение к новичку. Я развесил уши и записал под диктовку, как можно до тех мест добраться. Поскольку мне давно не безразлична судьба бродяг, которых в Орске развелось немерено, поехал, дождавшись весны, в коммуну в надежде на то, что кто-нибудь, прочтя мои заметки, внедрит передовой опыт в наших краях …

Добравшись на перекладных до Жуковки, ориентируясь на огромную сосну за околицей, дошел я до коммуны. И увидел страшный разгром: такими, наверное, оставались русские селения после нашествия Мамая. Котомка выпала из моих рук на валявшийся в травке лозунг «Будущее – за энтузиастами» и я лишился дара речи. Тут из руин вышли двое коммунаров – мужчина да женщина лет сорока. Представились. Саня по кличке «Жура» был бригадиром, а Оля по кличке «Ляля» служила стряпухой. Сейчас заняты тем, что собирают все полезное для их бедняцкого хозяйства, что осталось от былой роскоши коммуны.
- Кто вас порушил?!
- Все понемногу…
- А Сайгашкин где?
- Сидит в тюрьме.
- За что?!
- Есть за что…
После этого содержательного диалога я достал бутылку орской водки, которая с недавних пор является символом нашего города и без которой я в чужих краях предпочитаю не появляться, и предложил коммунарам хлопнуть по рюмашке, отметить Первомай. А по ходу возлияний потолковать за жизнь. Оля-Ляля тут же сообразила пластиковые стаканчики и они с Журой выпили по первой. Я, сославшись на обстоятельства, уклонился.
- Зря вы так, Николай, - обиделась Оля. – У нас с этой водки поганой все и началось…
- Давай поподробнее, - попросил я, наливая еще по «сотке».
- А что подробнее? В коммуне был строгий устав: пить нельзя, курить только в строго отведенном месте, не воровать, не ругаться матом, не драться, не отлынивать от работы. Мы только без Сайгашкина и квасили. При нем в трезвенниках ходили, потому как знали, если прослышит о пьянстве – порвет. А тут по весне объявилась пара бомжиков – мужик с бабой. Подписали устав. А потом пришли бухие. Юра их спрашивает: «Вы почему нарушили устав?». А они: «Да пошел ты со своим уставом!». И завалились дрыхнуть. Васильич от злости побелел, ушел к себе, потом нас собрал, стал Библию читать, о будущем рассказывал… Утром вынес бомжам опохмелиться. Мы все удивились – с чего бы это? За такой проступок Сайгашкин обычно сажал провинившихся на три дня в клетку к бешеному Коле, а тут – на тебе! – сам вынес по сотке. Те выпили. Сначала баба коньки откинула, после – мужик. Чего-то он туда подмешал, что ли? Трупы закопали. Кто-то «стукнул» ментам. Они и нагрянули. Покойников выкопали. Юра на их телах какие-то красные полосы нарисовал. Его повязали и стали «колоть». Потом стали рыть под клеткой Коли и там нашли еще один труп, уже полуистлевший. Все у нас перевернули вверх дном, записи Юры и его вещи забрали (мы одну общую фотку едва спрятать успели), зверей раздали в зоопарки, а собак – по окрестным деревням… Нас в «мусорскую» то и дело тягают как свидетелей, такого там насмотрелись… А вы нам водку наливаете, а сами не пьете. Что нам думать?
- Ты пей и много не думай!
- Это вы сейчас такой смелый. А вот кабы приехали чуть раньше, Сайгашкин за эту бутылку водки вас бы тоже отравил, - вынесла мне приговор слегка захмелевшая Оля.
- Ты чего человека-то стращаешь, дура! - вмешался в разговор Саня. - Не-е-е, Николай, не бойтесь, он бы вас не отравил, вы ведь устав коммуны еще не подписали. Он бы вас, скорее всего, для выучки посадил на три дня к бешеному Коле на одну воду.
- Это что еще за Коля-бешеный? – полюбопытствовал я.
- Его любимый медведь. Вон клетка его стоит. А в ней – закуток для провинившихся.
Мы пошли к клетке и мне указали место заточения. После этого слегка поплохело.
- У вас тут концлагерь что ли был?! – не понял я.
В общем-то, почти концлагерь. Сайгашкин завел суровые феодальные порядки. Работали от рассвета до заката, денег в глаза никто не видел. Наказания – лютые. Если что – на три дня к Коле. Многие от такого коммунарского счастья бежали в леса или бесследно исчезали.
- А есть-то вам давали? – решил узнать я.
- Ага, давали, - набулькивая водку, развеселилась стряпуха. – Даст мне на ведро пачку макарон, 20 граммов масла и полбанки кильки в томатном соусе. Я из этого мужикам варила баланду. Сам Юра кушал деликатесы, а любимого кабанчика кормил фруктами на виду у всех коммунаров. И одежду он прятал, чтобы не убежали. Ему столько барахла и обувок надавали во время поездок по городам! Когда менты вскрыли склад, там чего только не было, а он все держал при себе, у нас мужики зимой чуть ли не в летних тапочках скакали.
- Да что же это за изверг такой был?! – поразился я.
- Пойдем-ка в тенек, допьем, да мы все вам расскажем, - отвечали коммунары.

Мой случайный знакомый Юрий Васильевич Сайгашкин скорее всего был из категории тех психически нездоровых людей, деяния и помыслы которых поражают воображение нормального человека. Обладая фантастическими организаторскими и пробивными способностями, о чем уже говорилось выше, он сумел расположить к себе власть. Изощренный ум фюрера с маниакальными замашками позволял ему выворачиваться из любых ситуаций.
- Попробовали налоговики оштрафовать Юру за незаконное предпринимательство, - припомнила стряпуха. – Он достал две трехлитровые банки, в которые складывал копейки и пятачки от подаяний. И вывалил на стол: «Считайте, здесь весь штраф!». Те пока пересчитали, чуть с ума не сошли. Не сходится. «Давайте пересчитаем вместе, должно сойтись!». Пересчитали – опять не сходится. «Надо пригласить человека со стороны для пересчета, я тоже мог не уследить за руками ваших людей!». Пересчитывая эту кучу третий раз, от злости зубами скрипели. Больше к нему не приставали.
Сайгашкин отличался странным поведением. В коммуне стояли качели. Он мог сесть в люльку и не разрешал подавать на стол до тех пор, пока не накачается. Обожал устраивать праздники. Всю коммуну обвешал советской символикой. Животных любил до самозабвения. Умершую живность хоронили с почестями и молитвами. Юрий Васильевич играл над могилами на гармошке и пел песни. Одну из могил оперы вскрыли: думали там захоронен еще один труп – человеческий. Сайгашкин не пил и не курил. Был физически очень силен: одним пальцем мог оторвать от пола двухпудовку.
- Слышь, чо еще скажу про Юру? – продолжала открывать мне тайны коммунарского бытия стряпуха. – Он в туалет не ходил. Нам говорил, что это оттого, что он – особенный, не такой, как простые смертные. В ментовке мне потом сказали, что Сайгашкин покупал специальные медицинские пакеты и делал все туда, а после сжигал их в кочегарке, что рядом с его кабинетом. А в кабинете у него стояла машинка пишущая: он делал наброски книги о зоокоммуне. Постоянно фотографировал. Иконы у него были, библия. Перед поездками молился, но крест не носил. Нам библию читал. Жестокий был – люди от него бежали. Поэтому он стал приводить в коммуну тех, у кого был какой-нибудь документ. Забирал документ и «привязывал» к себе человека. Менты нашли у него кучу паспортов, трудовых книжек, а людей – нет. После праздников, говорят, будут вскрывать бездонные колодцы. Ходят слухи, что здесь – целое коммунарское кладбище, а Юра - маньяк. Исчезнувших людей он попросту убивал… Он нам сам рассказывал, что одного мужика, укравшего коммунарские вещи, заставил повеситься в лесу и заснял все это на пленку.
Графоманство в сочетании с увлечением фотографией и подвели в конечном итоге хозяина коммуны–концлагеря. Все пытки в клетке были красочно описаны в дневниках. Также Юра вел переписку с 14-летней девочкой, с которой он задумал зачать ребенка и… посадить его в клетку к любимцу Коле, чтобы медведь воспитал настоящего Маугли. Девочка согласилась рожать. Осуществить задуманное помешал арест. Однако в основном Сайгашкин предпочитал мальчиков.
- Нам в ментуре такие фотки показали! - насквозь проспиртованный Жура изобразил неподдельное удивление. – Он мальчишек снимал. Без одежды. И так они, и сяк изгаляются… Я, конечно, кое-что подозревал. Как-то раз он привез пацанов, говорит: «Бригадир, оклад им положи, а на работу пусть не ходят». За что им платить-то тогда? Вскоре пацаны исчезли куда-то.
Конечно, не стал бы я пересказывать вам дикие речи коммунаров, которые за двадцать минут запросто «приговорили» пол-литра водки, если бы впоследствии не получил подтверждение, что практически все изложенные ими факты находятся в оперативных разработках следователей нижегородской прокуратуры. Как говорит в таких случаях одна моя знакомая журналистка: «Кошмарный ужас!».

В этот трагический момент мне вдруг вспомнилась супруга с ее пророчеством и остро захотелось домой.
- Пошли через лес в Затон, к маме, - предложил коммунар Саня. – Там конечная остановка маршрутки до Нижнего, в Жуковке можешь не сесть. Мы тебе фотку нашу коммунарскую подарим, мама покормит.
Я сдуру согласился и мы углубились в чащу.
Затон памяти Парижской коммуны – поселок городского типа тысяч на 15 населения, который находится в трех километрах от Жуковки, славен на нижегородчине тем, что здесь ремонтируются суда. К нашему приходу окраины Затона по случаю Первомая были пьяны в дрезину и на мое появление отреагировали радостными возгласами:
- Смотрите, ...ядь, чего по улице идет! То ли девка с усами, то ли мужик с косой!
- А ну, тихо мне! – рявкал Жура и народ с испугу прятался по избам.
Мама Журы – милейшая старушка Августа Афанасьевна, которой на старости лет приходится содержать непутевого сынка-коммунара и его сожительницу (как вы, наверное, догадались, я имею в виду Олю-Лялю), встретила меня приветливо. На первое подали рассольник с куриными спинками, на второе – рожки с куриными спинками, на третье запарили на печи бесподобный чай с дымком и употребили его с домашним сливовым вареньем. Я подумал, что жизнь не так уж и плоха. Коммунарше Оле хотелось заложить за воротник еще (подозреваю, эта парочка частенько гостила в клетке бешеного Коли), и я дал полтинник на водку. После этой бутылки Оля окосела и стала запросто называть меня Колькой. Я достал из командировочных еще один полтинник. Коммунары постановили продолжить празднование у соседок напротив – одиноких буфетчиц с пароходов. Те при виде бутылки стали метать на стол харчи и присовокупили свой самогон, который в тех краях носит название «Косорыловка». Мне подсовывали бутерброды с осетриной икрой, я не отказывался. Говорили о смысле жизни. Когда дошли до того, что Орск и Затон должны стать побратимами, началось нехорошее. Наклюкавшийся Жура вспомнил, что в Иране был советником от Красной Армии – стажировал снайперов, и, держась за плетень, поплелся к другу за берданкой, чтобы продемонстрировать дорогому гостю свое мастерство. Оля лила пьяные слезы и разбрасывала по избе собранные ею в лесу сморчки. Буфетчицы тянули меня на сельскую дискотеку. Я сказал всем, что мне срочно нужно «до ветру», потихоньку выбрался на улицу, забрал в сенцах у Августы Афанасьевны котомку и бежал от греха подальше через лес назад, в Жуковку.
Дело шло к вечеру, последняя переполненная маршрутка не остановилась. Напуганные разборками в коммуне жуковцы в потемках на постой неизвестного не брали. Пришлось возвращаться в коммуну, собирать разбросанное барахло и устраивать какое-то подобие ночлега. Возле кладбища животных, там, где бродят души сваленных в колодцы коммунаров. Жути натерпелся немало. В итоге очутился в женском Никольском монастыре…

Фото автора.
(Окончание следует).