Помнили все. Даже то, что хотелось забыть

Сегодня исполняется 80 лет со дня освобождения Ленинграда от фашистской блокады. И как-то так сложилось, что в этот день я всегда вспоминаю бабушку Аню. 

Мы познакомились в 2002 году, когда мне было восемнадцать, а ей почти девяносто. Я впервые приехала в Санкт-Петербург и остановилась у родственников, которых никогда раньше не видела.

Она забывала, что было вчера, каждый раз с трудом вспоминала, кто я: «А... Володина внучка!», но прекрасно, до мелочей, помнила, что было 70 – 80 лет назад. Она пережила блокаду Ленинграда, но смогла сохранить искренность, жизнелюбие, доброту и чувство юмора. Она была теткой моего деда.

В свое время мой прадед и его брат-близнец покинули Москву, чтобы не попасть под репрессии. Один уехал в Ленинград, а другой (мой прадед Миша) обосновался в Твери. Жили они очень неплохо, много работали, считались состоятельными, но началась война и город взяли в кольцо. Часть моей семьи оказалась в чудовищных условиях… О том, как они выживали в те страшные дни, бабушка Аня почти не рассказывала, хотя по глазам, по обрывкам фраз, по укладу жизни было понятно, что она помнила все. Даже то, что хотелось забыть. Это как печать на сердце, которую ни за что не вывести. 

– Тетя Аня, вот у вас на столе всегда много угощений, икра, мясо... А в доме нет ни хорошей мебели, ни посуды. Почему? – спросила у нее однажды моя мама, тогда еще маленькая девочка. 

– Риммочка, я в блокаду сожгла роскошный мебельный гарнитур, книги, антиквариат, сейчас вообще ничего не хочу! Это пустое... Но на столе должно быть все! 

Запасы у бабушки Ани были всегда. И не только продуктов, но и тех же спичек. Наверное, это «болезнь» всех блокадников. С кем бы ни разговаривала, у многих так жили бабушки и дедушки, прошедшие испытание войной. Бабушка мне даже показывала что-то из одежды, совершенно неношеное, с этикетками. 

Трудно представить, что люди в XX веке в большом городе нуждались в самом необходимом, голодали... Фашисты перекрыли доступ людям к продовольствию. Я не хочу рассказывать про съеденных кошек, собак, крыс и даже ворон. В блокадном Ленинграде употребляли в пищу все, даже то, что сейчас невозможно представит: кожаные ремни, дрожжи, прокрученные через мясорубку и сваренные в воде, вареный клей, готовили четверговую соль, имевшую привкус яйца, а потом посыпали ею тяжелым трудом заработанный хлеб и ели. 

От голода и холода люди падали замертво прямо на улицах. Остальные их перешагивали, спеша домой. Такова была жизнь... Но, наверное, моим родным пришлось чуть легче, чем остальным. Им было что отдать на рынке за кусок хлеба или сахара. Моя тверская прабабушка, например, всю войну проносила корсет, в котором прятала драгоценные камни – их она меняла на еду для детей.

Я всегда удивлялась, как, несмотря на все эти ужасы, люди смогли сохранить стойкость духа и жизнелюбие. Бабушка Аня всегда много смеялась и обладала неплохим чувством юмора. Не унывала, казалось, даже в самых непростых ситуациях. 

– Однажды я вышла из церкви – яйца святила – и потерялась, – рассказывала она мне со смехом. – Стою и думаю, куда же идти. Тут подходит ко мне молодой милиционер и отводит в отделение. Видимо, понял, что я немного не в себе. Спрашивает, сколько мне лет. Я смотрю на него так кокетливо: «А сколько дашь?» 

К счастью, бабушка нашлась быстро – знакомая увидела, как она шла под руку с милиционером, сообщила родственникам. В тот же день внук рассовал по карманам ее одежды записки с личными данными. На всякий случай. 

– А вы затейница! – смеялась я тогда. – Не растерялись. Даже с милиционером шутили. 

– Я вообще-то в молодости красавицей была. Помню, мне было лет шестнадцать, когда с кавалером на каток ходила. Очень ему нравилась. Так мы с ним хорошо катались! А когда война началась, не до коньков стало... 

Задорный огонек в глазах потух, она вдруг задумалась о чем-то и ненадолго ушла в себя. Я не стала ей мешать. Просто сидела рядом.

– Давай посмотрим «Комиссара Рекса», – вдруг предложила она. – Мне там очень следователь нравится. Симпатичный мальчик! 

– Хорошо, я как раз мороженое принесла, – согласилась я. – И печенье! 

Она с большим интересом, словно ребенок, посмотрела на пломбир и сказала: 

– Вообще-то мне нельзя... Да какая разница! Давай! 

Мы вооружились ложками и набросились на десерт. Мне было восемнадцать, а ей почти девяносто...

Оксана Шмидт