Невыносимая лёгкость бытия

Жизнь конвейером плодит людей, утративших или не имевших способности сопротивляться. Она бессчетно поставляет в нынешнее общество воришек и ворюг, загоняет в запои отменных и совестливых работяг, сводит счёты с молодыми и честными людьми. Народ, будто в сепараторе, стремительно расслоился на «сливки» и синий «обрат» — никому не нужных, вымученных жизнью и собственным бессилием людей. Люмпены, маргиналы — говорят о них отстранённо умные. Попытка сделать социальный срез сиюминутной жизни будет выглядеть явным пасквилем и преднамеренной дебилизацией русского народа, если пристально не всматриваться в лица каждого. А ещё маячит перед глазами здание, на входе которого красуется надпись на немецком, выполненная готическим шрифтом: «Каждому — своё». И в самом деле, кажется, что так будет всегда.БОМЖИНА
На рынке в мясном павильоне били бомжа. Пожилой худющий человек в замызганной драной одежде валялся на грязном полу, отплевывался кровью и прижимал к груди свиную кость, которую ему почти удалось стащить.
Вычислила намерения доходяги дородная златозубая торговка и легонько толкнула в бок толстомордого соседа-мясника: «Глянь, щас сопрёт».
- Эй, Мано! - окликнул мясник коллегу-кавказца в ряду напротив, усердно занятого подсчетом длинных ног молодых девиц. - Врежь ему по харе!
Мано захлопнул рот и моментально сориентировался в обстановке. Бомж получил «по харе» мохнатым сальным кулаком, но успел ухватить намеченную добычу и вместе с ней грохнулся на пол.
Толстяк плюхнулся задом на свой товар, развернулся на нем, как на подиуме, и выпорхнул из-за прилавка. Подскочив к распростертому бомжу, скопировал удар предшественника, но уже ногой. Этого ему показалось недостаточно, и он, взбрыкнув задом, влепил еще один пинок в бомжев бок.
- У-у-у, бомжина, - неистово пророкотал жирный.
Охотничий азарт моментально охватил торговые ряды. И все тут же разделились на участников и зрителей. Базарные покупатели равнодушно сновали мимо забиения бомжа и всецело были поглощены рыночными заботами.
Протиснувшись сквозь лавочных мстителей, я отодвинул толстяка от несчастного:
- Зачем голодного бьешь?
- Иди ты на х.., тебе чего надо… заступник хренов. Я вора учу, - встала в позу обиженного «гора мяса». Видя, что «развлечение» может быстро прерваться, заволновались и представители солнечного бывшего союзного края: «Чо лэзэшь нэ в свое дэло? Иды отсюдава, падпрыгывай!»
- Козлы вы, -взыграла во мне, впрочем, довольно сдержанно из-за боязни тоже оказаться жертвой бунтарская русская кровь, - везде выпячиваетесь истинными правоверными, а за свиную кость готовы убить человека...
Гляжу: выпялили на меня орлиные глаза, по-кошачьи заволновались, усы вздыбили. Недолго, думаю, бомжу без соседа осталось лежать. Отодрал я неквалифицированного вора от пола, сунул ему в карман уже достойно добытую кость и быстро потащил из мафиозной обители.
— Защитник хренов,— голосила в след мясомассая тётка…
...Бомж оказался 60-летним Иваном Васильевичем. Когда-то работал геологом на Севере. Еще недавно был полноправным гражданином. Но пустил на квартиру щедрых и веселых «горцев». А потом решил обменять свою двухкомнатную на однокомнатную. «Зачем одинокому апартаменты?» – вызвались «провернуть дело» предприимчивые квартиранты. Не сомневайся, мол, дед, мы в такой сделке сами внакладе не останемся. И не остались. А Иван Васильевич сменил жилплощадь на подворотню... «Сейчас вот сплю на теплотрассе да рядом с помойкой на Добровольского, ну, ты знаешь…»
Слушаю исповедь избитого бомжа, а по радио из рядом стоящей распахнутой «десятки» кто-то очень знакомый монотонно вещает: мы-де, покончим с криминалом по всей стране, дадим детям здоровье и образование, пенсионерам обеспечим безбедное существование и не позволим расхищать народное добро хапугам у власти...

ПИТЕЙНЫХ ДЕЛ МАСТЕР
Утром гулко забили в железную дверь, доставая до самых мозгов. Потом всё затихло, но через секунды грохот повторился. У порога стоял Василий, правда, слово «стоял» оказалось не совсем точным в данном случае. Мужик в засаленной бейсболке, он же сосед-электрик, он же хронический забулдыга не «стоял». Он не «находился» у дверей и даже не «ждал». Две его ноги, упакованные в замызганные штаны, подбрасывали бесплотное тело. Это было неповторимо славянское «па-де-де», похмельная трясучка. Европейский балет отдыхал. Соседа бил жестокий колотун, наработанный активными днями запоя. Под сизой сливой носа, в щетине и обвисших седеющих усах красовался беззубый рот. Из него донеслось многолетне знакомое:
- Саньподыхаю.
- Ну и что?
- Чево? - не расслышал и переспросил он.
- Спрашиваю: давно подыхаешь? - невозмутимо переврал сказанную фразу я.
- Да уж третий день.
- Непорядок, Сань, - озвучил он укоризну.
Делать было нечего. В его ладонь перекочевал двадцатник, хотя десятка была лишней – я уже знал, что Василий похмеляется «чеканом». Маленькую разбавленного спирта он покупал в ларьке по соседству с нашим домом. Это была не первая и не последняя десятка, двадцатка, потому что проводку на моей кухне, отсутствовавшую со дня сдачи дома, Василий сделал на славу. Хотя и не только поэтому—всё это мне было знакомо с детства…
Василий Петрович был хороший мужик с «золотыми руками», но сгубленный водкой. Пил он с начала 90-х. «Как дерьмократы с Борькой к власти пришли, - любил пафосно повторять дядя Вася, - так вот и пью, пью… да…» И обычно после таких слов скоблил в вы-цветшем затылке.
Он был хороший исполнительный работник, но попал под сокращение. До пенсии оставалась пара лет. Больше он уже не работал.
Летом Василий Петрович уезжал на дачу, на «фазенду» – в посёлок рядом с Ириклинским водохранилищем. Там у него от тётки, одной- единственной родственницы на всём белом свете, остался полуразвалившийся дом. В нём он поселил своего закадычного по сельской жизни друга, дом которого сгорел несколько лет назад. Продавать «усадьбу» не хотел принципиально.
- Огород зарос бурьяном, но тёткины яблони ещё плодоносят,— так характеризовал он состояние своего унаследованного хозяйства.
Всё лето дядя Вася «гудел» на природе. И закусывал сивуху своими яблоками. А после, вернувшись в город, часами рассказывал о тамошнем местечковом колорите. Повествования его были долгими, грустными и пугающими. За год на сельском погосте зарыли восемь сгоревших в сивушном пожаре. Шестеро навсегда скрючились и застыли - кто в бурьяне, кто у мусорных баков. Двое повесились в момент запоя. Каждый третий школьник в качестве дегустатора уже пробовал анашу. «Шмаль» доставлялась какими-то «навороченными» казахами, сельская дискотека всегда кишела накурившимися подростками. За прошлую зиму, весну и лето со дворов угнали более двадцати коров и бычков. Ни одно парнокопытное не возвратилось к хозяину ни в живом, ни в мясном виде, хотя ворюг знали поименно. Из восьми выстроенных на западной окраине села коттеджей-дач взлому и ограблению подверглись все восемь. Один из хозяев, плюнув на милицию, привез из Орска на двух джипах конкретных пацанов. Пацаны, как мамаевская сотня, ураганом прошлись по сельским притонам, поломали несколько ребер, расквасили несколько носов и вернули почти все ворованное. Досталось и дяде Васе, но не сильно, стороной. Дом этого хозяина больше не трогали. Зато остальных чистили по второму и третьему разу. Поселок ныне победно благоухает лишь спиртовой бурдой и воровством. Совхоз съежился и развалился, выставив на улицу всю когорту своего рабочего люда. Оставив их один на один с Ее похабным Величеством Нищетой. «Нищета примерилась к России, как грифы к падали, с момента воцарения на кремлевском троне Горби-меченого», - зычно и витиевато-заученно диагностировал состояние своей страны Василий Петрович.

У ХРИСТА ЗА ПАЗУХОЙ
«Двери церкви «Благая весть» настежь распахнуты для всех!» И стоит она, ненаглядная, на городской окраине, «на кольце четвёрки». Обступили ее частные домики. Пыльная улочка, дома вперемежку с коттеджиками. Кирпичный дворец, огороженный крепким железным забором. Туда почти год за истиной ходил мой приятель Колян. Истину он начал искать сразу, когда слез с иглы и перестал бегать в стае районных «нариков» за «ханкой». Он менялся на глазах у всего двора: отпустил волосы, подёрнулся жиденькой религиозной бородкой, и бывший гопник приобрёл нарочито смиренный вид. Вообще, со стороны он походил больше на истого православного, нежели на протестанта. В церкви Колян пел громче всех, лучезарно улыбался и благословенно слушал наставления старших собратьев по вере. О церковных делах особо не распространялся, но при случае активно пропагандировал основные идеи одной из ветвей христианства. К которой, как уверял он меня, «очень близок».
- Наша задача - побольше читать Библию и делиться, рассказывать об Иисусе Христе своим знакомым. Разве это трудно? Иисус Христос с нами, и когда мы служим ему в нашем храме, то излечиваемся от плотских недугов,- как-то проникновенно говорил он одноногому наркоману из соседского дома. Тот, подперевшись костылями, тупо глядел на христианина и кивал обритой, в шрамах, башкой.
- У тебя, Колян, фляга брызнула, - обычно так отвечали моему приятелю его бывшие друзья. Один из них, впрочем, этим не ограничился и чуть было не влепил Коляну по уху.
- А чо ж ты не в нашу-то церковь ходишь, а? - истерично кричал он и угрожающе махал исколотыми руками возле колянского носа, - чо ж ты не православный?
- Бог един, - тоскливо, но с надеждой отвечал ему Колян.
Однажды Колян попался мне на глаза расстроенным. В выходные, ночью, на их церковь напали. Вся церковная территория была оклеена листовками: «Ваш Бог мёртв - расходитесь все по домам».
- Ну, нельзя же так, вот козлы, - совершенно искреннее и без привычной сдержанности говорил он.
Как-то Колян подарил мне Библию в мягкой обложке. Обычный Новый завет, которые раздают прихожанам. Он постоянно давал какие-то брошюрки и листки. Чтобы не обидеть, я из вежливости принимал всю эту религиозную литературу, но читать не читал. Колян не догадывался об этом.
По воскресеньям он ранним утром уезжал в церковь. Я помню, как зимой в кроссовках его сгорбленная фигура маячит на трамвайной остановке среди сугробов и метели.
Истину Колян так и не нашёл. Спустя несколько месяцев его нашли в подворотне мёртвым. Весь вечер и ночь он пролежал на виду у целого дома на лавке. Колян умер от передозировки. На похоронах не было ни бывших друзей по вере, ни старых-новых дружков по дозе. Его Библия так и стоит у меня на полке среди других не менее интересных, но менее известных книг.