Генеральная линия партии пощады не знала

Двадцать первый год выдался страшно голодным. Отец к той поре вернулся в Орск, получил должность заведующего собесом. Учреждение находилось в здании рядом с нынешней трамвайной остановкой «Банк Москвы». Отсутствие хлеба доводило население до полного отчаяния. В одной из семей мать сварила сына, чтобы спасти от смерти старшую дочь. Когда их арестовали и вели в НКВД, девчонка глодала кость, которую не смогли отобрать. (Продолжение. Нач. в № 365–366.)
– К нам прибывали с Поволжья спасаться от верной погибели, – повторяет рассказанное матерью Виктор Дмитриевич. – К отцу за помощью обратилась семья, прибывшая на двух лошадях. Не решившись отказать обездоленным, он приютил их у себя. Животных определил в сарай. На вторую или третью ночь они исчезли. Отец крепко переживал, ведь в добром поступке могли усмотреть корыстную цель. Однажды утром он взял ружье и исчез, к вечеру вернулся с лошадьми. Никому ничего не объяснил и молчал целых двадцать лет. Наверное, молчал и дальше, если бы перед войной не захворал. Болезнь скрутила сильно. Отец, видно, собирался умирать и решил перед смертью облегчить душу. Дело было так. Он добрался до села Жанаталап и пошел бродить среди конюшен и землянок, пока не услышал лошадиный храп. Они стояли привязанными, а в яслях под соломой скрывался вор. Как события развивались дальше, остается лишь домысливать. Не совладав с гневом, отец снял ружье, приставил к голове преступника и нажал на курок.
Ему довелось участвовать и в коллективизации в качестве уполномоченного. Это означало день и ночь мотаться по аулам. Один из них располагался вблизи старой биофабрики, второй – Жанатана, третий – совхоза «Полевой»… Людей, занимавшихся на протяжении нескольких веков скотоводством, заставляли сеять пшеницу, сажать овощи, деревья. Как-то раз отец приехал в аул, где казах копал картошку, выращенную на неполивной земле. Спрашивает: как, мол, считаешь – можно ее здесь сажать? Хозяин во избежание неприятностей от честного ответа уклонился: «Конечно, можно. Мешок сажал, мешок копал, убытку советской власти не давал». К организации коллективных хозяйств и русские относились негативно. Свидетельством тому – частушка, бывшая в ходу:
Трактор землю глыбко пашет,
а картошка сохнет.
Через год иль через два
весь колхоз подохнет.
Уполномоченный чувствовал: в округе творится не то, о чем говорилось с высоких трибун. Да он и сам в глубине души не соглашался с применяемыми методами вовлечения масс в устройство новой жизни. Вечерами, вернувшись с очередной поездки, спорил до хрипоты с братом Михаилом. Дым в прямом и переносном смыслах стоял коромыслом.
Очевидно, отец был и против раскулачивания. Под жернова безжалостной мельницы угодил и мой дядя Федор Рябушкин, хлебороб, воевал на стороне красных, отступал с ними к Актюбинску. После победы служил в Орске в конной милиции, сеял хлеб. В семье шестеро ребят, больная жена. Чтобы прокормить всю ораву, весной и осенью нанимал работников. За такую провинность и поплатился: забрали дом, выгнали на улицу, дали белый билет. Получил его и старший сын Николай. К слову, дом стоит и сегодня по улице Степана Разина. По новым законам он мог вернуть прежних владельцев, да нет их никого. Федор умер в тридцать третьем, тоже голодном, году, жена – в войну. Младший сын Борис скитался, просил Христа ради. Дырбов помнит его, как-то отправился с ним собирать пустые бутылки. Пацаны выпили в городском саду лимонада, съели по мороженому. Вечером Виктор попросил мать: «Мне тоже сшей сумку, побираться буду». Понравилась «сладкая жизнь». Ему объяснили, что в таком случае опозорит семью.
Судьбы остальных Рябушкиных сложились трагически. Сыновья Петр и Георгий тоже побирались, потом перебивались случайными заработками, приходили к Дырбовым, те помогали чем могли. Николай ушел в лучший мир перед войной. Иван погиб на Курской дуге, Петр пропал без вести, Георгий вернулся с фронта без руки.
Критика политики партии, несогласие с действиями местных коммунистов отцу с рук не сошли. В сердцах он выразился откровенно: «Если бы встал Ленин, он погнал вас поганой метлой!». Короче говоря, его взгляды могли довести до тюремных нар. Тучи в городе сгущались не только над Дырбовым. Уже посадили известного в Орске активиста Юртаева. То же грозило орденоносцу Соколову, красногвардейцу в прошлом. Ничего не оставалось, как перебраться в Жанатан, где организовали совхоз «Тукай». Зато в ауле появился счетовод.
– Это я уже сам помню. За водой ходили за километр. С Ори мать таскала ее и для стирки, и скотину напоить. Печь топили нарубленной талой, соломой, камышом, потом освоили изготовление кизяка. Приютили девчонку-казашку, найденную старшим братом на речке. Годика три примерно, родные ее просто бросили, потому что сами страдали от разразившегося голода. В колхозе не без участия отца соорудили поливальную установку, которую приводил в действие верблюд. Местное население стало заводить огороды. Русских, кроме нас, не было. Я быстро выучил казахский язык, причем начал с нецензурных частушек и песен, они легко запоминались. Случалось, сутками дома не появлялся, новые знакомства переросли в крепкую дружбу, существующую до сего дня, – вспоминает первые уроки жизни Дырбов. – Тогда-то я как раз и начал понимать и любить природу.
Через несколько лет семья вновь вернулась в город. Обосновалась на Форштадте. Орск разрастался, строились предприятия, в основном, вручную, но с энтузиазмом. Далеко вокруг раздавались взрывы. Рушилось старое. В тридцать четвертом с лица земли исчез собор в саду Малишевского. Сначала разобрали верхнюю часть, под остатки заложили динамит. Оцепление отгоняло зевак, объясняя: стройматериалы пойдут на культурное учреждение. Имелся в виду театр. Ожидания оправдались частично: целого кирпича осталось гораздо меньше, чем предполагалось.
Недалеко от станции Орск поднялся мясокомбинат. Своим появлением в немалой степени он обязан переселенцам с разных концов страны, раскулаченным и оставшимся без крова. Их называли лишенцами, то есть лишенными права голосовать. Сбоку к гиганту отечественной индустрии приткнулись два поселка из дощатых бараков. В щели пробирались мороз и ветер, по длинным общим коридорах бегала малышня, вчерашние строители проявляли чудеса трудового героизма, выдавая по две, а то и три нормы в смену. На глазах рос еще один важный пусковой объект – мост через Урал на Кандагач. Заключенные тачками возили камень на железнодорожное полотно.
– Отца на Мостострой взяли прорабом, и мы ходили повидаться. Я видел, как зэку отрезало вагонеткой ногу. За первой зоной выросли вторая, третья, четвертая… Их штаб находился там, где теперь Дворец спорта «Юбилейный». Вблизи нынешней Комсомольской площади хоронили осужденных и военнопленных. За колючую проволоку угодил и мой брат, – повествует Дырбов. – Правда, произошло это уже в конце войны. Перед ее началом за самовольный уход с работы его осудили на четыре месяца, а он с друзьями укатил в теплые края. Брательник объявился в сорок четвертом, после того как по слабости зрения попал в стройбат. Вернулся, женился. Участковый сагитировал помогать милиции, смотреть за молодежью, чтобы не озорничала. Вдруг выяснилось, бригадмилец числится в розыске. Забрали в лагерь, он дислоцировался на месте сегодняшнего Дома культуры машиностроителей. Сергея мы с матерью тоже навещали, картошку носили. Он копал котлован под пятый цех «Южуралмаша» девяносто дней, пока не пришла Победа и не объявили амнистию. На завод и пленных водили, немало их работало в подсобных хозяйствах предприятий. Мы с матерью сторожили огороды и застукали немца. Молодой, глупый, набил за пазуху тыкв с кулак, картошки. Видно, сильно есть хотел. Меня оставили караулить, но он тут же кинулся бежать. Я – за ним, схватил за шиворот. Немец случайно задел мне ногу ботинком на деревянной подошве и тут же получил по шее. Потом разговорились, жалко стало. И даже стыдно. Побежденный враг ярости уже не вызывает.

(Окончание следует.)