Танго наших слёз

перебирая старые бумаги, неожиданно нашла мамин сборник песен, датированный 40-50-ми годами. И будто перенеслась во время первых патефонов, гудящих керогазов, фикусов, легких бамбуковых этажерок, горемык, возвращавшихся откуда-то после 1953-го. Оренбургская новостройка, как сказочный камень у развилки, предлагала выбирать: налево – Михайловская церковь, направо – Михайловский рынок, где в пивнушке-«американке» плюхал качок и вкусно пахло вяленой рыбой. Покалеченные фронтовики со шрамами, едва прикрытыми майками, больше тянулись направо, приговаривая:
– Ордена-то имеются, да их в стакан не положишь…
А на рынке продавались шарики «уди–уди», пластмассовые мышки, атласного вида помидоры, изумительные пирожки с ливером по три копейки, газировка с сиропом. Шум, гам, толчея, тут же, вздергивая ногами, играли в лянгу – кусочек меха, подшитый металлом. На инвалидной тележке катит Борис Безногий, рядом бежит верная собака Тобик. Откуда калека прибыл, не знал никто. Почему остался без ног – тоже. Говорили, будто на фронте его накрыло миной, а потом в плену изувечили. Еще шептали, что проигрался в карты в дальнем городе Ростове. Борис, мудрый и много повидавший, сразу прижился в Новостройке. Часто заезжал в наш двор, полный ребятишек, показывая фокусы, умел делать бумажных марионеток, плясавших на веревочке, хлебал бабушкины щи, которые зимой томились в большой русской печке, а летом булькали на керогазе. Господи, какие люди-то были! Жили бедно, а накормить, напоить странника – святое дело.
А вот на рынок заворачивает участковый Виктор Хныкин в белой, отутюженной форме. Покручивая папиросу «Казбек», он проходит по рядам, и гул чуточку стихает. Новостроевские его и боятся, и уважают. Кажется, он знает все о каждой семье, и нет страшнее наказания, когда бабушка в сердцах обещает отдать нас Хныкину. Гроза Новостройки останавливается возле Бориса Безногого:
– Так и нет весточки о семье?
Новостроевские прислушиваются: ах, у калеки где-то есть семья, а чего ж он тогда?
– Пока не разыскали, – кривится Борис и едет на тележке дальше. Гул нарастает с новой силой. Рубит мясо в павильоне дядя Вася Поздеев, прозванный Партизаном, он и в самом деле партизанил в белорусских лесах. Говорят, что ему ничего не стоит убить кулаком. А над всей этой базарной толчеей несётся танго:
Письмо на фронт
Вот я снова одна у порога,
Словно тополь у края села.
Где ж ты, милый,
какая дорога
Далеко так тебя завела?
***
Шила, вышила удалой голове
Серп и молот
алым шелком по канве,
И уехал он, кручинушка моя,
Биться с немцами
в далекие края.
…Мне привез
из-под Царицына сосед
Шелком шитый,
кровью залитый кисет.
…Мы с бабушкой идем в Рыбкино, родную деревню нынешнего губернатора. Доезжаем до разъезда, а там – пешком. Солнце поливает как из ведра, и вода в бидончике, который я несу, давно горячая. Вдоль тропинки вкусно пахнет земляникой. Бросаюсь и рву красные ягоды. Бабушка замечает: «А жизнь-то будет нелегкая, ягоду вместе с травой выдираешь». Мы несем в деревню краски, мел в шариках, кисти, игрушки «Ванька-встанька». Катается матерчатая куколка по коробочке, никак не может встать. Деревенские бабы в мужицких пиджаках, в платках по самые брови, руками, будто свитыми из вен, несут творог и сметану, яйца и масло. Зовут в избы, угощают, заказывают городские товары на следующий раз. Остались в памяти фотографии по стенам: сын, отец, муж, брат... И бьющая чистым родником в женских глазах надежда, что живы родные, не погибли, обманывает «похоронка». Потому что часто снятся. Потом деревенские говорят о Сталине, но тихонько. Его портреты из учебников, на открытках по-прежнему на самых почетных местах. Большая политика далека от простого народа. Кто-то включает радио, большую черную тарелку, и плывет по избе танго:
Письмо с фронта
Для тебя в душе
сберег я ласку,
Для тебя на подвиги
шел в бой.
Ничего,
что под солдатской каской
Голова покрыта сединой.
Шли мы в бой и в зное,
и в метели,
Падали и подымались вновь.
На моей простреленной
шинели
Запеклась и порыжела кровь.
Я до сих пор думаю: откуда ж столько сил было у бабушки, чтобы донести до города ворох продуктов? А это ради нас, четверых внуков, вечно голодных, как птенцы. Как-то ей предложили отдать кого-нибудь из нас в лесную школу, так назывался детский дом, на полное государственное обеспечение. Мама с бабушкой гордо отвергли заманчивые предложения, в те времена подобное приравнивалось к святотатству: как это отдать своего ребенка в детдом при живой-то матери? Пусть не всегда сыты, без игрушек растут (мама шила нам красивых клоунов из лоскутков да тряпичных кукол), а в семье, в любви. Продукты из Рыбкина сразу не съедались, это было бы слишком легко и просто. Невесть откуда появлялся Борис Безногий, забирал деревенский творог и уже через день-другой привозил новенькие чулочки и носочки. Товар по тем временам дефицитный. Когда в магазине прямо в нашем дворе продавцы тихонько шептали бабушке, что «завезут мануфактуру», мы записывались в очередь, и всю ночь бабушка поднимала каждого из нас, чтобы отметиться. Но, увы, чулки, кофточки, маечки имели обыкновение рваться, спрос на них был велик, потому и меняла бабушка хозтовары на продукты, а продукты – на мануфактуру. Обновки замечали все, особенно Хныкин. Он заходил к нам и вел долгие разговоры о спекуляции и фарцовке, о том, что это запрещено законом. Наверное, бабушка все понимала, но истово крестилась на всегда горевшую лампаду, на светлооких богов. «Никакой спекулянтки Любки не знаю». Верил или нет участковый бабкиным словам, сказать трудно, но, уходя, обычно говорил: «Я и Борису Безногому попеняю, если узнаю, что чем-то таким занимается». а бабушка успевала перекрестить его в спину. Участковый встречал Бориса на Пролетарской, где-нибудь под кленом, шуршащим сухими семенами, как колокольчиками, и говорил:
– А что, из дома никакой весточки?
Мой милый, любимый,
теперь ты далеко,
Быть может,
услышишь еще про меня.
Ведь ты не остался
таким одиноким,
Какой одинокой осталась я.
Катило к августу жаркое оренбургское лето. Завезли в бочках со льдом громадных рыбин из Уральска. Мы растащили лед, но он был невкусный, пропахший осетром и солоноватый. И вдруг кто-то вспомнил про Бориса Безногого. И, правда, давно не было слышно скрипа колесиков его тележки, лая Тобика. Да и марионетки из бумаги порвались, пора бы новые сделать. «Уехал Борис на родину, далеко», – говорили мама с бабушкой. Но улица шепталась: «Как же, на родину! Письмо получил, что родных угнали в Германию и в живых никого не осталось». Куда же тогда поехал калека? А никуда. Бросился под поезд вместе с Тобиком.
Но мама продолжала уверять, что он уехал. А тут другие дела закружили, в магазине появилась кукольная пластмассовая посуда розового цвета. И мы обтирали животами прилавки, чтобы полюбоваться на это чудо. Посуда мне даже снилась. Мама с бабушкой, наверное, не выдержав моих страданий или пытаясь отвлечь внимание от судьбы Бориса, все же купили розовое чудо. Какая Германия, какой плен, когда игрушка рядом?
Пусть буду я
валяться под откосом
С разбитой грудью
у чужих дорог,
И по моим,
по шелковистым косам
Пройдет немецкий,
кованый сапог,
О, милый друг,
забудь про эти косы,
Они мертвы,
им больше не расти,
Забудь калитку,
травяные росы,
Забудь про все.
Но только отомсти.
Услышь меня
за темными лесами,
Убей врага, мучителя убей.
Письмо писала
горькими слезами,
Печалью запечатала своей.
(Из репертуара
Неонилы Гришко.)
Иногда я думаю, что отдала бы пять лет своей жизни за час в 50-х годах, чтобы снова очутиться на Пролетарской, где мама с бабушкой в платьях из штапеля, живые, веселые, и мы все четверо. Потому что никто и никогда нас так не полюбит, как любили они. Но эта простая правда приходит лишь с сединою. Облетает яблоневый цвет во дворе, лепестки покрывают волосы как пепел, продолжается танго наших слез.
Т. АЛОВА.