“Обнимаю тебя, брат мой окопный!”

Мы заканчиваем публикацию писем Виктора Астафьева, начатую нами в прошлом субботнем выпуске «ОХ». Переписка Астафьева с фронтовым другом Иваном Гергелем велась фактически до последнего дня жизни русского писателя. Его последнее послание пришло в Орск 31 сентября 2001 года, за два месяца до кончины Виктора Петровича. Но кто может оценить в полной мере значение и смысл прощальных астафьевских строк, адресованных Гергелю: «Прощай, однако»? Возможно ли вообще это осознание?! Жизнь Астафьева на пределе сил, его смерть на крике отчаяния...

Дорогие Тоня! Ваня!
И я, как всегда, после праздника поздравляю Вас с началом весны и днем Победы! Здоровы будьте! И, чтобы ребятишки были здоровы и поменьше хлопот доставляли. Мы живем напряженно и трудно, в особенности Мария Семеновна, двое школьников в наши годы – это не награда. В особенности трудно с младшей. Она вертлява, подвижна, учиться не хочет, а только играть, на каждое слово выдает десять и артистка первоклассная, с нею хоть смейся, хоть плачь. <…> Я прошлым летом забрал ее к себе, в деревню, и она там партизанила, ходила босиком, все собаки и мальчишки ее друзья, лезет в холодный Енисей, норовит кататься на велосипеде. Вырви глаз, одним словом!
<…> Работал над романом о запасном полку, где помянул и твои, Ваня, незабвенные тоцкие лагеря. Роман страшный, как и вся наша жизнь была и есть страшная. <…> А пока у нас еще не постучала весна, снег, холод, нет еще новой травы. Я еще не убрался в огороде – сыро. И в деревню не перебирались – холодно. Вот на рыбалку 10-го собрался лететь. Один раз уже билеты на самолет сдавали, было морозно на Севере.
Не знаю, читал ли ты мою статью в «Известиях» за 1-2-е мая, там я товарищам коммунистам сказал частично о том, что они заслужили и боюсь, что с бывшим герой-функционером Шадриновым мы переругаемся, а нам уже на старости лет ругаться не надо бы. Может Вам с Тоней приехать? Что ты ее никуда не возишь? От Вас, через Оренбург к нам идет какой-то поезд, есть и проходные. На счет самолетов – не знаю, да и дорого на самолетах.
Словом, черкни мне, что и как. А мне надо, чтобы ты прочитал рукопись о запасном полку.
Обнимаю и целую Вас – Ваш Виктор. Мария присоединяется. Ребятишки тоже.
8 мая 1991 г. Красноярск.

Дорогой Ваня! Дорогая Тоня!
Жизнь идет <...> Зимой работал, болел, заседал, болел, работал. Делал книгу о запасном полку военных времен и рассказы о варварских тоцких лагерях, а они почти везде были такими. Что мы пережили! Как терпели? Зачем терпели? Почему мы все эти издевательства и унижения терпели? Ни один народ не терпел бы, не вытерпел этой погубительной власти, а мы все еще живы, дышим, хоть и хрипло уже, предсмертно.
Всего в романе должно быть три книги. Хватит ли моих земных сроков, моего сердца? Не знаю. Работа невероятная, все вновь нужно пережить, а ведь не мальчишка, старик уже, много перевидел, передумал, перечувствовал. Ну, даст Бог. Не знаю, как ты, Ваня, а я из этой действительности, из этих крикливых и кичливых банд, называемых партиями все более тянусь к Богу. У него хоть тихо, благостно, никто никого не душит и не уничтожает ради передовых идей, как это делали и делают коммунисты, ничему более не наученные. Хвалю себя за то, что не вступил в эту лживую и кровавую партию. Впрочем, если б по дури и вступил на фронте, то давно бы вышел. Хоть этот грех меня минул. Хватит и других. Зла много. И породили его коммунисты - отродье человеческое. Конец ему, слава Богу, приходит. Во всем мире, как к прокаженным отношение, как к проклятью какому-то, презрение, ненависть, проклятьем этим и должно было кончиться самое страшное Зло двадцатого века - фашизм и коммунизм.

Дорогой Ваня!
Вот явился я перед самым Новым годом из местного санатория, где меня немножко подладили со всех сторон. Вдвоем со старухой встретили Новый год, внучка сразу же после 12-ти ушла в гости. Мы ей неинтересны. Я что-то поел, немного выпил и усталый, отяжелевший отправился спать, а Мария так до утра и не спала из-за внучки. Сейчас вот поставил я диск с “Реквием” Моцарта и под его божественные звуки пишу тебе. Обычная любимая моя “8-я неоконченная симфония” Шуберта или “Соната” Альбинони сегодня не к настроению и пусть отдыхают.
После издания собрания сочинений и новой повести “Веселый солдат” я так устал, излахратился, что все лето ничего не писал. <…> Нет сил и душевная тяжесть опустошает. Даже писем не пишу. Распустился. Читаю только, но и читать много подряд не могу, болит голова, ведь нагрузка-то на один глаз. <…> От Пети Николаенко пришло письмо. Крестьянин он настоящий и ему полегче, работает на дворе со скотом, пьет самогонку и брагу, на вино денег не хватает. А вокруг черт-те что творится. Погибает Россия, стремительно идет на убыль народ, растет злоба и смута в душах людей, несчастья отовсюду сваливаются и, кажется, слова моего белорусского друга Василя Быкова: “Я, Виктор, иногда радуюсь, что скоро умру” кажутся не такими уж дикими. Сам он, сбежавши от фашиствующего полудурка Лукашенко живет в эмиграции, за границей.
Написал вот тебе стихотворение Великого русского поэта закопанного на французском кладбище Женевьев де-Буа и неизвестного родному народу. В стихотворении точно выражено мое нынешнее состояние и отношение к жизни.
Поздравляю тебя, Тоню и всех твоих чад с Рождеством Христовым. Держитесь! Здоровы будьте!
Преданно Ваш Виктор
1 января 1999 г.

Дорогой Ваня! Дорогая Тоня!
Вот и прожили еще один год и избыли еще один век самый, наверное, жестокий в истории человечества. Откровенно говоря, я и не думал, что доживу до конца столетия. Ведь выжить и прожить жизнь в нашей доблестной стране большое везение иль несчастье, не знаешь, как и сказать. Но коли Бог сподобил нас жить и не только страдать, а иной раз и радоваться, будем ему благодарны за это и не станем уподобляться тому стаду, которое ни любви, ни благодарности не умеет испытывать. Словом, поздравляю Вас с Новым годом, желаю, чтоб он был полегче предыдущего, а век наступающий помилосердней уходящего. И желаю здоровья, хотя бы относительного, хотя бы позволяющего своими ногами ходить и по больницам не валяться. Я вот почти все лето пролежал в больнице, хватанул меня второй инфаркт и поскольку наложился он на кучу старых хворей, то я до сих пор от него не очухался. Начал ходить с палочкой, думал ненадолго, а нет, не получается пока свободного ходу. Надеюсь в январе съездить в подмосковный санаторий, подлечиться и тогда может быть перестану горстью глотать лекарства и заброшу палку.
Марья тоже едва тянет свои дни, перестала совсем выходить из дома, часто ее загоняет в постель больное сердце. Пришлось отделить внуков, потому как расти-то они растут, но как-то неохотно и вяло умнеют, а дурь всегда с ними. Купили им квартиру, выпотрошив всю казну свою и даже машину продали. Ну оно и к лучшему, меньше волнений, уедет внук и думай, его ли разбили, он ли кого задавил иль украли ночью. Все хотим дожить спокойней свой век, да не получается. Ну да время уж такое нам выпало, что покой нам только снится.
Ваня! Тоня! Держитесь! Как ваши-то дети и внуки? Дают прикурить. Как вообще житуха в хлебном Оренбуржье? У нас все очень дорого и как-то неспокойно. Край-то и прежде каторжным был, а ныне уж ни запоры, ни железные решетки людей не берегут.
Обнимаю и целую Вас. Всегда и преданно Ваш – Виктор.
20 декабря 1999 г.

Дорогой Ваня! Дорогая Тоня!
Вот и весна! Снова весна. Дотянули, допыхтели. Видел по телеку, что Вас там залило и затопило, надеюсь хоть на острове под названием проспект Ленина Вы усидели? Вас не смыло? Слышал, что дизентерия в Оренбуржье поднялась - это уж итог всякого бедствия и войны, непременная эпидемия. Но нынешняя наука от советов оставшаяся способна справиться хотя бы с дрисней. С туберкулезом вот уже не справляются – это болезнь социальная, <…> неблагополучие общества, загнавшего себя в яму.
На Новый год я писал Вам большое письмо и чувствую, что Вы его не получили. Предупреждение Ивана о том, чтоб посылать письма заказные, я получил уже после отправки своего письма. К нам еще письма ходят и доходят, у нас стало быть еще хоть какой-то порядок еще существует, а посмотрел я в телевизоре на рожи орских руководителей и понял, что они сплошь разбойники и проходимцы, и при них может быть только разбой и полный бардак.
Мы живем, Ваня и Тоня, так же, как и Вы, то есть перемогаемся, тянем с трудом ниточку своей жизни. Да и то сказать, мне через десяток дней пойдет 76 годок, а Марье в августе стукнет аж 80 лет, она ныне все чаще и чаще норовит прилечь, а ведь всю жизнь была на бегу, в работе, в заботе. <…> С трудом перезимовали. Зима у нас была суровая и Бога, да власти благодарим за то, что нас не заморозили, как многих жителей, и в квартире было тепло. Я после инфаркта все еще не отошел, почти ничего не пишу, собираюсь после Дня Победы в деревню, может на огороде отойду и возьмусь и за работу. Только что вышел из больницы, месяц отлежал, стали плохо ходить ноги, село зрение и слух, плохо дело с кишечником, но ничего еще потянем маленько.
Со всеми Вас праздниками, дорогие наши, и, прежде всего с Пасхой и Первомаем, да и с горьким Днем Победы тоже. Здоровья и здоровья! Никто из наших фронтовиков ко мне более не пишет, видно совсем одряхлели.
Обнимаю, целую – Ваш Виктор и Мария.
23 апреля, 2000 г.

Дорогой Ваня!
В конце апреля у меня случился инсульт, отнялась вся левая половина, сел слух, ослабло зрение. Сейчас я снова начинаю учиться жить, и писать тоже. Оттого я так давно тебе не писал. До конца я так и не восстановлюсь. <…> Бывал на крике отчаяния, если б водился дома пистолет, оборвал бы все эти мучения, ведь жить-то не могу – мысль опережает руку, пробовал диктовать на диктофон, получается чужой текст, ждать, когда восстановится работоспособность, а зачем? В доме более или менее порядок, но это в городе, в деревне я так за лето и не побывал, без деревни жить не могу, да и не хочу. Вот такие мои дела, брат. Книга, которую я тебе посылаю (роман “Прокляты и убиты” – ред.) взяла мои последние силы, от нее и слег. <…>
У меня внук остался без работы, внучка учится в техникуме второй год на одном курсе. Кормлю и их, куда денешь, или книги переиздать – хоть немного, но все еще платят. Лекарства дорогие, вот беда. Ну пока, целую Вас всех.
Вечно Ваш – Виктор.
31 сентября 2001 г.
Прощай, однако.