Безвременье

В свое время вождь пролетариата В. Ленин написал, что «одним из важнейших искусств для нас является кино». Это время, застывшее в «движущихся фотографиях». Именно так назвали кино братья Люмьер, которые в 1895 изобрели киноаппарат и показали первую короткометражку «Прибытие поезда».Я часто рассматриваю черно-белые снимки семидесятых. Они сохранились со времен молодости моих родителей. На одной из них почти размытым фоном видна афиша. Тогда на экранах шел фильм «Улыбка мамы». Многие называют эпоху застоя «золотым веком», хотя такое услышишь разве что от молодежи брежневских времен. Быть может, в людских сердцах было больше оптимизма, а будущее не было туманным. Институт, распределение, комната в общежитии, семейная жизнь и квартира. Ударные стройки, на которые съезжались люди со всех концов страны. Бумажные самолетики судеб, подхваченных ветром надежды и тотального оптимизма, шум проходящих поездов и музыка ВИА: «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся». Было время любви, которое железнодорожным составом ушло в туннель. Во тьму войн и переломов. Разного рода терминаторы и операции-кооперации заменили названия фильмов «Прощайте, голуби», «Дом, в котором я живу», «А зори здесь тихие» на афишах. Перестройка, демократия – громкие слова и тлеющие самолетики жизни, которые по захламленным тротуарам носил ветер, но уже нового времени. Промозглое и сырое дуновение печали. Биографии, крест-накрест перечеркнутые пулями, классовое расслоение в обществе, при котором на одной улице свободно умещаются белоснежные «мерседесы» и нищие, просящие милостыню. И кажется, что в темнеющем вечернем небе, словно северное сияние, когда-нибудь должно появиться евангельское откровение от Иоанна. «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Много их полегло в войнах, сгинуло в свинстве буржуазии новой формации, погибло в депрессии. Все эти рассуждения похожи на записки пессимиста и неудачника, однако я часто перечитываю литературную критику и провожу параллели между концом XIX века и новым тысячелетием. Литераторы назвали период истории «эпохой безвременья»: убит царь Александр, Россия воюет. В этой серой жизни появляются певцы любви: Куприн, Бунин, Чехов. Люди, которые обратили внимание общественности на ее же образ жизни, на окружающие пошлость и низость. Они воспели чистые чувства, и я часто задумываюсь, существует ли та чистая любовь.
В кои-то веки решил сходить в кино. На входе кассирша сразу же сказала, что сеанс начнется только в том случае, если купят больше десяти билетов. Я взял желтоватую бумажку, отштампованную, наверное, еще в советское время, и прошел в зал. Оказалось, что я первый.
Постепенно зал заполнялся. В основном в кинематограф приходили юные парочки, на американский манер «вооруженные» попкорном, кока-колой и пивом. Невольно вспомнилось, что в детстве поход в кино был праздником. Что-то екало в груди, когда медленно гас свет и начинался киножурнал, а затем фильм. Все происходящее казалось мистерией. Кино завораживало, заставляя вжиться в образы героев, прочувствовать их судьбы. Киномеханик казался невероятно счастливым человеком, который может бесплатно много раз посмотреть один и тот же фильм. Я тогда и не предполагал, что через несколько лет буду частым гостем аппаратной, где стоят кинопроекторы, небольшой старенький диван и ветхий стол с электрическим чайником.
Начался фильм. Показывали новомодный гангстерский «Бумер», который снискал у молодежи неслыханную популярность. С первых же кадров у меня пропала всякая охота вникать в смысл происходящего. Темнота располагала к воспоминаниям.
С Алексеем я познакомился в 1996 году. Точнее сказать, даже не познакомился, а просто увидел его в Доме культуры на самодеятельном бардовском концерте. Говоря молодежным сленгом, на «бардаке». Он пел под гитару, и его песни задели что-то внутри, что называется, «зацепили». После этого мероприятия я долго не видел Алексея, и нас представили друг другу только через год. Он был киномехаником. Хорошо помню аппаратную, заваленную половинками банок, в которых хранится пленка. Комната находилась в каком-то умирающем кинотеатре. Как и положено, были в ней два окна для киноаппаратов и дверьна внешнюю лестницу. Лестница вела в палисад. На колченогом столике стояли банка кофе и коробка с сахаром. Стол опасно качался, и можно было ненароком облиться. В шкафчике - магнитофон. В нем кассета Шевчука, который в перерывах между редкими показами пел своим хриплым голосом о звонкой пелене дождя и о том, что в осеннем небе жгут корабли.
В комнатке было хорошо, присутствовал даже своеобразный уют. Здесь хотелось побыть подольше, общаться с интересными людьми, которые всегда заходили поделиться своими печалями и радостями. Порассуждать о том, какая пошла скучная жизнь, и просто пофилософствовать. Вот только сам Лешка был малоразговорчив. Точнее, он общался короткими фразами и больше изучал новых знакомых. Есть такая категория людей, которые мало кого считают настоящим другом, да их самих так назвать сможет далеко не всякий.
Мы пили крепчайший кофе. Потом гонец из компании приносил коньяк или водку, у кого-то в руках появлялась гитара, и начинались мини-концерты. Наверное, именно на таких вечерах я задумался о том, что на улице, несмотря на теплый май, что-то не то. Дело было даже не в погоде, а в одушевленной уличной анимации и ее деталях: равнодушных лицах, холодных глазах и какой-то серости. Сразу же вспомнились слова Генри Миллера о времени, которое больно раком: «Солнце заходит. Я чувствую, как эта река течет сквозь меня – ее прошлое, ее древняя земля, переменчивый климат. Мирные холмы окаймляют ее. Течение этой реки и ее русло вечны». Именно тогда я и подумал, что настала какая-то непонятная эпоха. Ледниковый период равнодушия и всеобщей нелюбви. Время, когда сама любовь была извращена слюнявыми поцелуями на центральной площади большого города, замазана густой грязью эгоизма и нигилизма.
В любви Лешка был несчастен. Действительно, мало приятного было в том, что любимая девушка в один прекрасный день собрала чемоданы и, решив, что в этом городе больше делать нечего, уехала покорять столицу. Алексей оказался вне игры и вне планов. Это все, что я знал об этой грустной истории любви мужчины к не любящей его женщине. Да особо узнавать подробности личной драмы не хотелось. Видно было одно – не по себе парню.
К тому времени кинотеатр окончательно умер, и помещение отдали то ли под какой-то магазин, то ли под офис. Лешка нашел нормальную работу, где неплохо платили. Казалось бы, живи и радуйся, вот только видно было, что человек медленно усыхает: и город душит, и небо с овчинку. Я, глядя на приятеля, думал, что в эту эпоху нелюбви нужно либо бороться за свое счастье, либо быть фаталистом. Я привык видеть Алексея с каменным выражением лица, натянутой улыбкой при случае. Отнюдь, он не был купринским смешным «ПеПеЖе». Несчастная любовь не выливалась бетховенской «Аппассионатой». У нее была другая музыка. Песни Алексея становились более грустными и какими-то безнадежными.
Как-то поздней осенью мы возвращались с очередной посиделки. Шел противный мелкий дождь, и проходящие мимо автобусы казались самим воплощением грусти и тоски: холодный салон, стекла с каплями дождя заляпаны отпечатками пальцев, мрачные пассажиры. Словно угадав мои мысли, Алексей добавил: «Едем черт знает куда. В ночь, в темноту». Вышли мы на ненужной нам остановке. Остановившись возле столба, начали искать по карманам сигареты. Потом я поймал каплю дождя и некоторое время рассматривал узор, который она оставила на ладони. Точнее, не узор, а кляксу, посаженную чернильным небом осени на одну из страничек моей жизни. Тогда словно мороз пробежал по коже, и сразу же вспомнились Лешкины песни. Я словно влез в его шкуру. Мы шли по улице, и я вспоминал строчки. Вот она, размытая водой глинистая дорожка проходного двора, обшарпанные подъезды и горящие окна, из которых пахнет жареной тоской. Ночной город, который, казалось, нас просто пустил переночевать, а с наступлением дня все следы сотрутся. Город пережует и выплюнет нас как отработанный материал, и, будь я бальзаковским героем, обладавшим шагреневой кожей, немедля отдал бы полжизни за то, чтобы изменить что-то в этом театре теней в лучшую сторону. Чтобы людям вернули души и склеили разбитые сердца, а вечно пьяный слесарь, что с утра открывает подвал, увидел просвет в своей жизни. Пьяный слесарь в моем воображении был символом эпохи нелюбви. От чего пьяный? Не знаю. Быть может, от безысходности, от потери ребенка на какой-нибудь очередной войне. От того, что скоро наступит серый февраль, а картошка в погребе уже подходит к концу. На следующий день вновь вставать за три часа до утра и собираться на опостылевшую работу. Все, о чем пел парень, выросший в рабочем квартале, окружало нас, словно живые иллюстрации.
С того вечера прошел не один год. Верно говорят, что судьба все ставит на свои места. Я мотался по городам и весям, а Лешка все-таки встретил свою единственную и горячо любимую. Он женился и теперь стал представительным молодым человеком, который часто улыбается без всякой натянутости. Зависть - плохое чувство, но я ему завидую по-доброму, по-свойски.
Тех лет не вычеркнуть из памяти. Это были годы, наполненные малозначительными событиями, днями, которые трудно отличить друг от друга, словно один кадр кинопленки от следующего. Годы, захламленные пластиковыми стаканчиками и бессчетным количеством сигаретных пачек, каждая из которых к утру неизменно оказывалась пустой. Они запомнились открытой дверью на лестницу, ведущую в палисад. Умирающим кинотеатром, который поглотила новая эпоха безвременья.
Фильм подходил к концу. Герои погибали от милицейских пуль под музыку а-ля Энио Морриконе, и подумалось, что наш современный кинематограф хорошо отражает тотальную нелюбовь и ненависть, всю ту пошлятину, которой дышит каждый город, каждый дом в нем и подъезд. Он показывает безысходность молодого поколения. Вот они, герои нашего времени.
Кажется, что сейчас кончится фильм, я зайду в аппаратную и увижу все то же помещение со старым диванчиком у стены и жестянками банок от пленки. Я слышу знакомый треск аппарата. В зале не больше десяти человек, но фильм смотрят не все. Парочки целуются в темноте. Сладкие мгновения для них будут продолжаться до тех пор, пока не промелькнут последние кадры и на экране останется только свет.
На него хочется смотреть больше, чем на кадры новомодного блокбастера. Свет напоминает, что в наших душах еще есть что-то теплое, что белая полоса неизбежна и рано или поздно начнется. Конечно, это идиллия, но, быть может, когда-нибудь в нашем обществе появятся скромные кавалеры, которые в день рождения своей любимой принесут плюшевого мишку и открытку со словами из «Гранатового браслета»: «Вы можете сейчас же выбросить эту смешную игрушку или подарить ее кому-нибудь, но я буду счастлив и тем, что к ней прикасались Ваши руки».
Эпоха нелюбви продолжается. И становится очень грустно от осознания того, что она кончится не скоро, если вообще это когда-нибудь произойдет. Пока нам уготованы только тоскливые города да ежедневные свидания с пьяным слесарем у подъезда. Куда унесет ветер новой эпохи бумажные самолетики судеб молодого поколения? Но, быть может, сырое дуновение печали станет южным бризом. Если мы научимся любить ближнего своего.