Петрович

Я познакомился с Владимиром Петровичем Конновым далекой снежной зимой 93-го. Тогда я, еще школьник, заболел «битлами» и гитарой. Дядя подарил мне летом шестиструнку и вечерами я просиживал на кухне с видавшим виды самоучителем, сбивая в кровь пальцы. Сценический дебют состоялся осенью в школе на празднике, посвященном Дню учителя. Я подыгрывал дуэту девочек из моего класса, которые пели какой-то известный городской романс. Самоучкой бренчал на своей уже рассохшейся гитаре до декабря и тогда же решил пойти учиться в музыкальную студию при клубе «Товарищ». Как-то зашел в фойе и услышал зажигательную джазовую мелодию, которая доносилась из-за двери кабинета. В тот день я так и не решился заглянуть в дверь, однако твердо решил, что заниматься я буду только здесь. Словно сухое дерево я загорелся мыслью играть так же и еще лучше, а потом всю дорогу до дома в голове звучал задорный ритм-энд-блюз. Через несколько дней состоялось знакомство с учителем, который оставил яркий след в моей жизни.Владимир Петрович сидел в кабинете, держа в руках старенькую, но ухоженную гитару. На табуретке перед ним был раскрыт сборник джазовых пьес, а он, словно не замечая меня, смотрел через линзы очков в окно. Зима выдалась морозной, на улице падал снег. Учитель был одет в старенький свитер и джинсы, в волосах уже пробилась седина. Повернувшись ко мне, жестом показал на стул:
- Ты ко мне?
- Да, хотел бы научиться играть профессионально, я уже кое-что умею
- Ну, бери инструмент, показывай.
Я играл какую-то белиберду: в моей музыке смешалось и знойное лето, и грязная осень; куски произведений «Битлз», обрывки пьес из моего видавшего виды самоучителя. Я разбрасывал в пространство ноты, стараясь звучать мощнее, а учитель сидел и скептически улыбался.
- Мило, очень мило. Толк из тебя будет, навыки хорошие. По нотам играть пробовал?
- Да, играл, но мало.
- Хорошо, начнем с основы основ – классики, а как подрастешь, займемся джазом.
Радости моей тогда не было границ. Она была бескрайним горизонтом, к которому птицей летела музыка – моя болезнь и страсть, которая живет во мне до сих пор. Тогда она бурлила во мне юношеским максимализмом и нечеловеческим стремлением к прекрасному. Я приходил домой, ставил пластинку старых добрых «Лед Зеппелин» или «Битлз», алмазная иголка медленно опускалась на черный диск, и я растворялся в чудесных звуках. Где-то в моем воображении свершалось таинство, на сцене театра рока разыгрывалась необычайная пьеса, где в музыке жили неразделенная любовь, неотвратимость судьбы и боль одинокого сердца.
На первом занятии Владимир Петрович положил передо мной потертый листок из нотной тетради, достал не менее потертый ключ и стал показывать на нотные закорючки, которыми был исписан клочок бумаги. Я старался изо всех сил и через пятнадцать минут понял, что нотные значки есть ни что иное, как пресловутая «Цыганочка». Учитель сидел и в такт притопывал ногой, задавая темп: «Не торопись, большим пальцем бас, тремя бери аккорд. Р-раз-и-и, два-и-и». Тогда Петрович, как мы его называли за глаза, впервые сказал, что не поддерживает метод показа, ученик до всего должен дойти сам, а он в этом максимально поможет. Спустя пару недель наших занятий, у меня огрубели подушечки пальцев и при игре я не ощущал боли.
Уже через месяц я уверенно играл не слишком сложные произведения Баха и вальс Свиридова из кинофильма «Метель». Исполнял свою партию, а педагог одобрительно покачивал головой: «Пора бы тебе уже в дуэте поработать. Приходи в пятнадцатую школу, там Сашка будет, с ним поиграть попробуете».
В школьных коридорах было тихо, как раз закончились занятия второй смены. Поднявшись на третий этаж, услышал, как гитарный звук гуляет по коридорам, и гулкое эхо разносит по вестибюлю мелодию-плач. Исполнение было виртуозным и техничным. Тесную комнатушку, где некогда был школьный туалет, приспособили для занятий, и во время уроков там теснилось по пять-шесть человек. В каморке сидел длинноволосый чернявый парень и «разыгрывался». Он шутя исполнял сложные свинговые и блюзовые партии, потом вдруг переключался на проникновенные классические мелодии, затем - на зажигательное фламенко. В тот вечер я и познакомился с Сашкой, с которым мы стали приятелями, сохранив дружбу по сей день. Буквально через несколько дней нам предстояло выступать в ДК машиностроителей на студенческом концерте. Вместе с учителем составили программу из четырех пьес, в которую вошли свиридовский вальс, инвенция Баха и пара сольных Сашкиных джазовых пьес – блюзы «Сент-Луис» и «Голубая луна».
На концерт я сорвался прямо с урока химии, да еще с самостоятельной работы. Мы встретились с Сашкой возле школы и, положив в чехлы свои гитары, потопали на трамвайную остановку. Приятель мой был «продвинут» в музыке гораздо дальше меня, и всю дорогу мы обсуждали тех или иных исполнителей. Договорились о том, что мой напарник придет ко мне в выходные с кучей пластинок, которые и будем слушать. За увлекательной беседой добрались до Дома культуры. Зал был заполнен до отказа, и перед выходом на сцену у обоих начался небольшой мандраж. Неуверенной походкой мы подошли к стульям, наклонили микрофоны к гитарам и начали играть. Вместе с первыми звуками исчезли волнение и предательская дрожь в руках. Исполнив две пьесы, я оставил Сашку на сцене и ушел за кулисы. На смену сентиментальному вальсу и трагичной инвенции пришли блюзы. По окончании выступления зал рукоплескал. Уже после концерта мы, тогда начавшие тайком покуривать, с важным видом дымили сигаретами и обсуждали мероприятие. Сошлись во мнении, что все прошло нормально. Петровича на концерте не было, а жалко – лихо мы исполнили.
Так, за занятиями музыкой прошла зима. Я успел пару раз выступить в «Товарище» на клубных вечерах. Моими слушателями были такие же кружковцы, как и я, ученицы хореографической студии, пацаны из компьютерного кружка. Тогда я впервые увидел, какое воздействие на слушателей оказывает гитара. На моем инструменте стояли нейлоновые струны, и при исполнении классических произведений звук лился тихо и нежно. Владимир Петрович показал мне такие способы звукоизвлечения, при которых тембр гитары может напоминать пианино или средневековую лютню. Зал затих и внимал лившейся мелодии, словно завороженный.
В марте учитель сказал, что в первой группе мне больше делать нечего и на занятия я буду постоянно ходить в школьную каморку. Там занимались лучшие ученики, которые участвовали в конкурсах и концертах. Теперь у нас было трио, в которое помимо меня и Сашки вошел Андрей Митрофанов. Блюзы стали звучать сочнее, и мы наслаждались тем, что делаем, частенько просто устраивая джем-сейшены. Один начинал играть какую-то ритмическую и гармоническую основу из аккордов, а двое других по очереди импровизировали. Наша музыка бродила по ладам и октавам, периодически сплетаясь в одну общую мелодию. Трудно описать состояние, в котором мы находились тогда, это сравнимо с эйфорией, религиозным экстазом. Мы поклонялись одному Богу – музыке. Петрович сидел напротив, слушал и улыбался. Потом взмахивал рукой и тихо говорил: «Ну, все, ребята, хватит цыганщины, вас не останови – вечно играть будете». Иногда он посмеивался над нами. Когда мы не в меру расходились, он брал гитару и, перебивая нас, играл что-нибудь народное, вроде «Ямщик, не гони лошадей» или блатной «Мурки». В первый раз мы опешили, а потом привыкли и смеялись над такой своеобразной шуткой.
Наш учитель относился к нашим порывам точно так же, как отец - к своему ребенку, когда тот открывает для себя новые, но в то же время банальные вещи. Он не высказывал какие-то оценки по поводу того или иного произведения, просто всегда говорил одну и ту же фразу: «Ребята, я все это давно уже прошел, доживете до моих лет, будете слушать совсем другую музыку». Мы знали, что Владимир Петрович в молодости окончил пединститут, но решил связать свою жизнь с музыкой. В свое время он играл почти во всех орских ансамблях, которые в семидесятых гремели на танцплощадках, потом решил совместить музыку и профессию педагога, взяв часы в музыкальной школе и Центре детского творчества «Искра». Уходу со сцены способствовало еще и то, что у него начались артрит и остеохондроз – профессиональные болезни музыкантов, и теперь он самозабвенно занимался с детьми, просиживая допоздна в своей комнате на третьем этаже школы. Дома у него была потрясающая коллекция музыки, и учитель периодически «открывал» для нас те или иные ансамбли. То, что для нас оказывалось новым и диковинным, для него было подобно запыленной книге, которая уже не одно десятилетие простояла на самой верхней полке. Реакцией на наш восторг с его стороны был полный скепсис. Владимир Петрович постоянно повторял, что лучше больше заниматься, чем слушать всякую муру. Мы продолжали самозабвенно терзать гитарные струны, а вечерами или в выходные собирались возле проигрывателя и поглощали за какие-то часы целые эпохи в развитии рок-музыки.
В середине девяностых учитель часто вывозил нас в Новотроицк, где в ДК металлургов на одной сцене собирались представители разных школ: ученики Александра Иванова и Александра Брехова, воспитанные на классике, Андрей Смагин основной акцент делал на фламенко, а мы играли свой любимый джаз. Мы видели, как Владимир Петрович нами гордится; наше трио было своеобразным итогом его работы, концентратом всех вложенных в питомцев усилий и многочасовых занятий. Как-то после концерта мы пошли гулять по Новотроицку. Сашка достал из своей сумки бутылку дешевого портвейна и вареную колбасу. «Ну что, отметим?». Мы сидели на лавочке, пили дешевое вино и радовались тому, что жизненные обстоятельства сложились именно так.
- Хороший мужик Петрович, если бы не он, бренчали бы какую-нибудь лабуду в музыкальной школе.
- Да уж, наставник что надо.
Именно наш педагог воспитывал в нас вкус к хорошей музыке. Именно он учил воспринимать жизненные коллизии через призму звуков. Владимир Петрович всегда говорил, что настроение человека передается инструменту, который способен выразить всю гамму чувств. Наш педагог увлекался импровизацией и писал для нас свои переложения многих пьес. Получалось просто здорово. Он объяснял нам, как играть тот или иной отрывок вплоть до отдельной ноты, делая упор на звук и его окраску. Занимались мы с фанатизмом, итогом чего стали победы на многих конкурсах. Мы выступали на итоговых концертах в «Искре», на фестивалях гитарной музыки. Для выступлений составили программу, в которую для затравки вошли классические вещи, потом шел джаз и заканчивалась она испанскими мелодиями Пако ди Лусии. Рассчитано все было правильно. Слушатель постепенно проникался музыкой, а с каждой новой пьесой возрастала техничность, мощь и задор. Каждый наш концерт срывал овации. Пару раз мы ездили на уже ставшие традиционными встречи гитаристов в Новотроицк, но отправлялись туда уже по своей инициативе. Наш учитель не сопровождал нас, ссылаясь то на плохое здоровье, то на занятия. Так или иначе, нас уже знали хорошо и объявляли как «представителей джазовой школы Коннова». Мы с избытком оправдывали данное нам сценическое имя и играли в своеобразной манере и своим звуком.
Постепенно трио наше распалось: я готовился к поступлению в институт и целыми днями занимался у репетиторов, Андрей создал рок-группу и гремел в рок-клубах, собирая огромные толпы. Сашка по-прежнему ходил на занятия. Мы собирались вместе только на школьных вечерах, где выступали с песнями «Битлз». Периодически я навещал Владимира Петровича в его школьной каморке. Уже тогда я заметил, что что-то в нем начало ломаться: иногда он совсем не приходил на занятия, частенько жаловался на здоровье. Уже буквально через год судьба нас развела. Я увлекся духовой музыкой, осваивал саксофон, учился в институте и совсем прекратил посещать студию. Мои приятели продолжали так или иначе заниматься музыкой. Андрей по-прежнему играл в рок-группе, а Сашка осваивал флейту и вел кружок гитары в Доме творчества. Изредка мы встречались с моим учителем на улице, говорили о каких-то пустяках, музыке. Он взял часы в музыкальной школе и занимался с младшей группой. Иногда я заходил к нему в класс и слушал, как играют новички. Периодически мы обменивались с Владимиром Петровичем записями, нотами. Я предлагал ему как-нибудь собраться и поиграть ансамблем с участием духовых инструментов, но педагог идею не поддержал - слишком большая разница тембров да и громкости, а к электрической музыке у него не было никакой тяги.
Так, в редких встречах с ним прошел еще один год, а затем я ушел в армию. Пару раз друзья мне писали, что Петрович перестал заниматься музыкой и работает на заводе. Я иногда звонил домой и знакомым. Несколько раз разговаривал с Андреем и спрашивал о своем учителе. Приятель мой толком ничего не знал, говорил, что видел Петровича давно. Со здоровьем у нашего учителя по-прежнему были проблемы.
Вернувшись на гражданку, я передал ему привет через знакомых. Мой учитель также трудился на предприятии, и я не совсем хорошо представлял, как такой человек, как он, живет без искусства. Мне было знакомо то тупиковое чувство, когда душевные сентенции, что-то написанное в минуты вдохновения накапливалось неиспользованным багажом и этот груз непрерывно ощущался болью, обращаясь пустотой в сердце. Совсем недавно сын Владимира Петровича сказал, что мой учитель трагически погиб. Возможно, именно нереализованная тяга к созиданию и разъедала его душу, словно ржавчина. Он не мог жить без творчества и не представлял существования без музыки. Тот полет, который мы всегда ощущали на его занятиях, оборвался гитарной струной. Стало невыносимо пусто, и мое прошлое осело где-то внутри едкой печалью. Из моей жизни вместе с человеком ушла целая эпоха. Он так и остался живым в моей памяти – Владимиром Петровичем на занятиях и просто Петровичем за глаза. Я навсегда запомню его таким, как в первый день знакомства: сидящим у окна в потертых джинсах и стареньком свитере, смотрящим через линзы очков на снегопад.