Путевой спасатель

Для пассажира, который сел в поезд и через некотое время рассчитывает быть на месте назначения, в пути важны два обстоятельства : собственный покой и прибытие по расписанию. И если удалось заполучить спальное место и поезд идет без опоздания, то все в порядке: можно и поразвлечься перед сном часок-другой, от скуки поглазеть в окно.Летит угорело навстречу обочина насыпи, шумят перелески, пылят переезды с вереницей легковых автомобилей у поникшего шлагбаума и стучат неустанно провода, словно рукой сматываемые в бесконечные сети, гудят телеграфные столбы.
Дух захватит от такой быстроты, зарябит в глазах, сладко затоскует сердце от головокружения и вырвется невольно восклицание:
- Ну, дает, стервец!
Машинисту - эти восхищенные слова. В детстве разве не мечтал каждый из нас быть именно им, чтобы вот так, с грохотом и шумом, подкатить к освещенной вечерними огнями станции и, лихо осадив поезд на тормоза, встать у платформы на удивление глазеющей толпе.
Он, этот важный человек в затертой до блеска куртке и фуражке с серебряным позументом, властно владеет людским сердцем. Как же! Ведь от него зависят покой в пути и быстрота вагонного бега. Ему одному отданы сотни жизней больших и маленьких людей, распиханных по купе и плацкартам вагонов.
Так ли это? На поверку оказывается далеко не так. Не властен машинист “для форсу” щегольнуть ездой, прибавить к восхищению глазеющего в окно орчанина лишний десяток-другой километров в час. Точно выверенному, заранее составленному графику подчинена скорость движения поезда, которая в свой черед зависит от того, насколько зорко и заботливо обережен звеньями уложенный рельсовый путь.
И на том кончается поэзия крылатого бега. Трудовые, тяжелые будни плотно прилегли к гудящим рельсам, и хозяину их - будочнику, путевому линейному сторожу посвящены эти строки…
Для каждого человека наступающий день уложен в привычные грани. И на путях нет тому исключения. Холодные стальные бруски, притянутые к шпалам костылями, для человека, живущего в будке у обочины насыпи, то же, что для какого-нибудь слесаря - пощелкивающий зубцами станок. Разница только в том, что там сделал свою работу человек, ушел домой и может спокойно отдохнуть от заводской сутолоки. Здесь же и днем и ночью, и в будни, и в праздники безраздельно властвует шум проносящихся мимо поездов, и даже в дни отдыха, после смены дежурства подсознательно отзывается память на грохот, сотрясающий стены, крепко заученным расписанием: Челябинский в 3-20… Местный… Товарный…
И еще одно отличает трудовой день на путях от заводского: там укрыт человек от непогоды - здесь он всецело в ее власти. Висит ли над перегоном безглазая жуть осенней ночи или метель лютует в бескрайних просторах, все равно: если дежурство - выходи в очередной полусуточный обход.
Шаг за шагом, звено за звеном нужно проверить рельсовые бруски, “обработать” свой участок, убедиться в безопасности и готовности его для движения и, дав сигналом “свободный путь”, пропустить очередной поезд.
Сколько жизней спас этот незаметный, в замызганном плаще человек, исправно вышагивающий по путям. О нем не писали в газетах, люди не знают его имени и только в бесхитростных рассказах светлыми красками написано его простое лицо.
“…С обходом ушел… А ночь - ничего не видно. Дождь третьи сутки лил… Забило проход внизу - хворосту с поля натащило, и хлещет вода через верх пути… Прососало в двух местах насыпь…Сигналом остановил поезд”.
Или: “…созорничал что ли кто, а может, злой умысел имел. Только бреду это по путям, а ночь темная, осенняя. Гляжу: на путях лежит что-то… Подошел - две шпалы поперек перетянуты - штабель к ремонту тут рядом стоял. Прибрал в сторонку. А то быть беде: скорый тут следом шел…”.
Прибрал в сторонку… - все просто, без рисовки, без позы.
В закономерном чередовании проходят над землей времена года, и к каждому из них приноровлен труд человека.
Зима на путях в смысле работы, пожалуй, самое спокойное время. Стужа крепко сковывает в одно неразрывное целое с землей шпалы, рельсы. Болт в гнезде сидит прочно, точно впаянный, одна забота - очистить от снега стыки.
Но зато лишь весеннее солнце сгонит с насыпи последний побуревший снег, заметно прибавится работы. Как пашня в сев - тогда путь мгновенно “уберется” людьми. Выйдут из душных “казарм” ремонтные рабочие, начнется смена шпал, и путевому сторожу - хоть отбавляй дела. Доймет подбивка костылей, уборка накопившегося мусора, а там и лето незаметно подкрадется.
Под вешними лучами солнца низинки покроются зеленой порослью. Молодая, крепкая травка, бурно разросшись, вторгается и на полотно, забирается между шпал, и тогда начинается вплоть до осени ожесточенная “травяная” война.
- И шут ее знает, - говорил мне знакомый будочник Иван Семенович, оторопело разводя руками, - откуда только берется? И такая сила! Выполешь и на четверть корень подрежешь, а через день, другой глянь - опять… Такое уж подлое растение!
А “подлое растение” гонит и гонит зеленые щетинистые усики вверх, пробивает каменную одежду насыпи - уж больно ярко светит солнце и так сытно поят плодоносную землю первые по весне, теплые, точно парные дожди.
Однако упорен в труде человек и как ни вредничает трава, а путь убран - граблями отделана “бровка”.
“Бровка”- внешнее убранство пути.
- С бровкой путь - словно умытое лицо, - говорил мне Иван Семенович и тут же сетовал на людскую неопрятность: - И до чего же привык у нас человек к беспорядку и грязи! Возьмем, к примеру, пассажира. Ну, там поел что-нибудь - остались пакет и бумага. Нет, чтоб пойти и в мусорный ящик в вагоне кинуть. В окно… подлый.
С весной прибавляется и своих дел… Низинка в полосе отчуждения тут же, возле будки, распахана в свободное от дежурств время. И в пухлые борозды брошено семя. Восьми гектаров посев, а рядом за жердями - огородишко…
- От бедности и от деревенской жилки тяга у меня эта к земле, - говорит бородатый друг мой будочник на глухой Камышинской ветке. - Больше деревенские в путевых сторожах ходят. Городской человек не проживет в нашей глуши. Был на 145-м километре будочник, Иван Парфенов. В городе пил, прибило сюда. И года не проработал. Ушел… Скучно, говорит, у вас тут.
Хорошо на путях летней ночью, когда в тайных шорохах, стрекотании кузнечиков сокровенными запахами благоухает земля.
Но в ветер и стужу трудно оставить будку, где, обитая жестью печь, прогорая, рассыпает золотыми камешками жаркие угли. Еще посидеть бы так немного, слушая, как железной метлой скребет ветер по крыше, но часы бьют хрипло положенный час, и вот накинут брезентовый плащ, в руки - фонарь, болтовый ключ, за пояс - сигнальный рожок… Ветер какой! Скулят по щенячьи протяжно, требовательно телеграфные столбы, каждый шаг - неимоверное усилие, и, качаясь, прыгая, порой замирая совсем, ползет по путям блеклый огонь фонаря.
Пассажиру из Орска нет дела до непогоды.
Очень даже приятно сидеть в залитом электрическим светом вагоне и слышать, чувствовать, как плавно, упруго содрогаясь, мчит поезд через непогоду…
Защищен стальной путь. Белый огонь, споря с ночью, упрямо плывет по рельсам. Свободен, безопасен путь.
Мгновенье… Метеор… Гулкий, разорванный ветром рев сирены, молниеносный воздушный вихрь, быстрая игра освещенных квадратов окон - и уж вдали только три рубиновых замирающих точки хвостовой сигнализации.
Спокойной ночи, пассажиры из Орска.
Евгения КРИЗСКАЯ.