Теплые небеса

«…Ты знаешь, такое ощущение, что я отсюда никогда не уходил», - решился произнести я хоть что-то с момента встречи. Возникло неловкое молчание, нарушаемое лишь металлическим рыданием прошедшего по кольцу трамвая, и фраза, сказанная мной, скомкалась как белый лист бумаги, на котором сделана помарка.И правда, в этой комнате практически ничего не изменилось с момента последнего визита сюда, время которого, казалось, уместилось в микроскопическое свечение метеора и было опутано паутиной неловких слов. На ее ресницах набухали слезы и, стекая струйками по щекам, капали на раскрытую тетрадку, размывая пасту и проявляя, как на фотопленке, надписи предыдущей страницы. Она прикрывала глаза детским неловким жестом, и у меня не нашлось тех слов, которые были бы способны спасти положение. Я хотел, чтобы в этих заплаканных глазах появилась искорка радости и выпал первый снег улыбки, который бы окрасил в белый цвет мокрый серый асфальт наших отношений. Я больше не проронил ни слова: ни когда надевал туфли, ни тогда, когда вышел на улицу. Не обернулся по привычке на окно и не помахал рукой - просто посмотрел вверх, как будто что-то искал. Набрал полные легкие воздуха и нервным движением достал из пачки последнюю сигарету.
Прошло несколько лет, и мы вновь сидим на той же кухне, где зимними вечерами так любили болтать и пить чай, там, где я хотел сказать все то, о чем написать не смог. Совсем уж случайностей в жизни не бывает, и кажется, что все подчинено каким-то законам свыше. Мы сидим друг напротив друга, и я чувствую все тот же бисквитный запах, который всегда наполнял комнату при ее появлении, вижу ту же русую челку, кожу цвета кофе сильно разбавленного молоком, вот разве только в глазах появился какой-то надлом, а может, просто легкая усталость.
– А ты почти не изменился, хорошо выглядишь.
Начинаем смеяться и хохочем, словно дети при просмотре комедии.
– А помнишь, ты мне подарил белую крысу?
Становится еще веселее при воспоминании о пушистом чудовище с красным бисером вместо глаз. Пока я его нес на плече, грызун успел отъесть половину рукава футболки.
– Знаешь, а у меня дома в шкафу до сих пор стоит та красивая ракушка, которую ты привезла с моря.
Какой это был год? Хотя какая разница. Вспоминаем, как ездили отдыхать на Яман-косу с ее ледяными кристально чистыми и бурными водопадами. Таким же потоком текут картинки из той жизни, которая осталась далеко во времени, похоже, безвозвратно утерянном. Барабаня ногтями по кружке с остывающим чаем, я задумался и словно нырнул в ледяные потоки водопада, в котором так любили купаться. От струй, с гулом срывавшихся со скал, перехватывало дыхание, и хотелось визжать от радости.
Из форточки задул холодный вечерний воздух, и она зябко повела плечами:
– Мне кажется, что мы до сих пор существуем в том времени, понимаешь?
Я понимал. Ведь сам, несмотря на сквозняк, находился далеко, в другом измерении, в том времени, когда на дворе стоит жаркое лето и самому тепло и комфортно. Там, в прошлом, мы были смешливыми, веселыми и трогательно наивными. Казалось, что завтра не наступит никогда и ничего не изменится в этом спектакле, в той лирической сцене, где она, с короткой стрижкой и подростковой угловатостью, улыбалась мне в окно и рисовала что-то пальцем на стекле. Но за первым действием - по всем законам жанра - последовало второе с неизбежным финалом, пустеющим гардеробом, из которого забирают последнюю одежду. Мы расстались осенью, и слякотная погода только усугубляла тоску и тяжесть от разрыва.
Во второй или третий раз засвистел чайник, и я посмотрел на часы.
– Не уходи, поговорим еще немного, ведь нам есть о чем поговорить. Хочешь еще чаю?
И вновь мы сидим, пьем чай и болтаем. Так же, как это было в той, прошлой, жизни. Вновь картинки знойного июля, совместные печали и радости. Но стрелки часов, неумолимо очерчивая круг, выносят приговор нашему времени. Ее рука легонько касается моей:
– Ну что, тебе пора? Жаль, хотелось еще поговорить.
И вновь наступает неловкое молчание, которое нарушается тихой фразой: «…Быть может, я просто не хочу тебя отпускать».
Я молча обуваюсь и, перед тем как нырнуть в будничный водоворот своей жизни, оборачиваюсь:
- Мы уже слишком разные и живем совсем на разных меридианах. Но все равно звони, я буду рад. Прощай, тот самый кофе с молоком и цветочным бисквитом на десерт. Все то, что я когда-то так любил.
И вновь ночная улица с ее слепыми фонарями. Мне хорошо и радостно. Что-то пушистое и теплое появляется в груди, и ноги, кажется, несут меня сами, не разбирая дороги. В памяти всплывает все самое лучшее, что когда-то было в жизни. Следы тех лет и прошлых отношений, казалось, давно затерялись в шуме города, но все-таки… Несколько минут назад я побывал там, где нет завистливых холодных глаз, глядящих из темных заводей, черных переулков и где нет пошлых увеселительных заведений. Мой путь лежит совсем в другую сторону.
Наверное, уже последний ночной трамвай, похожий на светящуюся гусеницу, с шумом проползает по кольцу. Я иду домой по комкам стылой грязи и по апрельским лужам, которые ночью подернулись тонкой слюдой. Я уже практически бегу. Но куда? От себя – глупо. Туда, где будет теплее, чище и лучше, – слишком наивно.
Я часто становился сторонним наблюдателем чужих личных драм, где набатом звучала фраза «не нашел себя в этой жизни». В такие минуты мне всегда хочется добавить: «Не нашел, а просто себя потерял». Как ни странно, люди теряются и в узлах дорог, и водостоках неба, и в гулких колодцах городов. В переплетении меридианов и параллелей. Несчастная любовь и бегство от себя? Чушь и россказни, рассчитанные на слюнтяев, хотя… на площади Минутка в Грозном стоял памятник солдату из Орска, который расстался с девушкой и ушел на войну, откуда вернуться ему уже было не суждено.
Не так давно, осенью, со станции Никель я провожал в Чечню закадычного друга Фила. Это его прозвище, а настоящее имя - Дима. Еще когда мы сидели за накрытым столом у него дома, а до поезда оставалось несколько часов, Фил не верил в происходившее: «Прикинь, меня в армию во второй раз провожают». Он долго раздумывал, идти ли ему служить по контракту. Фил все больше мрачнел, говоря, что «ловить здесь нечего, и лучше он отправится обратно в Чечню, где сразу видно, где человек, а где тварь». И Фил все-таки уехал. Его матери на вокзале стало плохо, сестра плакала, а мы, его бывшие сослуживцы, как могли подбадривали бритого Фила, которому с утра нужно было явиться на сборный пункт в воинскую часть Оренбурга. Но и мы, мужики, видели друг у друга в глазах блеск слез, которые старались украдкой смахнуть, сделав вид, будто пылинка в глаз попала или же неожиданно в носу засвербело («проклятый грипп»).
Мы еще долго смотрели вслед поезду, пока он не скрылся в сентябрьской ночи, и только после этого с невыносимо тяжелым чувством в сердце пошли ловить такси. Сейчас Фил где-то в Ведено и обещает вернуться к осени. Надолго ли остановится он на хрупком льду, трудно угадать. Продолжит ли он свой бег?
Каждое утро слышатся переливы колоколов. Рядом с моим домом, в парке, строится церковь. Весной, когда едкая тоска, словно ржа, в особенности разъедает, благовест словно воскрешает душу. Внутри тает льдинка, и чистая вода заново наполняет разум. Сразу же теплеет взгляд, да и внутренне становишься чуточку чище. Глядишь на просвет в свинцовых облаках и знаешь, что скоро выглянет солнце, а уличная слякоть просохнет и исчезнет вместе с неприятностями жизни. Не прерывается только муравьиная суета, в которой сложно разглядеть человека, бегущего от самого себя по тонкому льду, готовому вот-вот треснуть.
Часто встречаю таких на улице – опустившихся и почти дошедших до ручки людей из тех, что не побрезгуют лишний раз стрельнуть копейку при встрече, а потом пьют в подворотне средство для чистки стекол. Как-то один мой приятель сказал: «Знаешь, а я им завидую. У них жизнь состоялась. Им ведь больше ничего не нужно». Не знаю, быть может, он и был прав. Но вряд ли назовешь счастливым человека, который, подобно страусу, прячет голову в песок, одурманиваясь пойлом, а потом ночами воет от безысходности или от алкогольного психоза. У многих такие люди не вызывают ничего, кроме отвращения, а мне, как ни странно, жаль их. Жалость, говорят, унижает человека, но ведь еще больше унижаются они сами, выклянчивая рубли, чтобы просто не умереть с похмелья и вновь зарыться с головой в беспросветный песок нашей жизни.
Когда разговариваешь с такими людьми, то понимаешь, что у большинства из них были нормальные семьи, работа и, в общем, рутинная жизнь, как и у миллионов других, но весь устоявшийся быт рухнул словно карточный домик. То ли жизнь стала скучной, то ли опротивело… Потому и слышу часто: «Да кому я такой нужен? Быстрее бы уж все закончилось». В этом нет ничего парадоксального. Человек не может убежать от самого себя, и финишная ленточка уже маячит.
Время от времени я прохожу мимо церкви, которая строится в парке северного микрорайона, и постоянно вижу там движение, кипучую работу. Помнится, когда первый раз зашел на стройплощадку, к моим ногам кинулась пушистая лайка да так и провожала по всей территории. Кто-то устанавливал на палатке крест, кто-то пилил доски. Отца Георгия в тот день не было, и мне посоветовали прийти в другой раз побеседовать со священником. По пути обратно я зашел в церковную лавку и встретил знакомого парня Андрея, с которым в студенческие годы вместе снимали жилье.
- Я доучился, а ты как? – спросил знакомый
- Я не успел. В Чечню забрали.
- А я в Сербию просился - не взяли. Видел, что там творится? Хотя и здесь полный бардак…
Так за разговорами мы и дошли до конца парка.
Когда я появился в назначенное время, шла вечерняя служба. Отец Георгий исповедовал прихожан. Рассказав священнику о цели своего визита, я спросил разрешения побеседовать с церковным людом. «Бог в помощь», - услышал в ответ.
Мужики стояли возле домика смотрителя и на разговор шли неохотно.
- Зачем ворошить прошлое? Все мы грешники, и у каждого из нас был свой путь в Храм Божий, - говорил звонарь. - Я, например, крестился только в 33.
Потом сидели в теплушке и разговаривали со смотрителем Юрием, который пытался растопить печь-буржуйку.
- Всю жизнь проработал в автоколонне пассажирского хозяйства. Девять лет как вышел на пенсию. Три года назад тяжело заболела дочь, и я впервые обратился к Богу. Дочка моя быстро пошла на поправку, да и сейчас не болеет. Так и привела меня судьба в Храм Божий, вот теперь и работаю здесь. Ночами сторожу. Лихих людей, конечно, вокруг много ходит, но помолишься Господу, и все благополучно обходится. А молодежь нынче без стержня внутри пошла. Им бы в церковь прийти, покаяться да со стариками пообщаться. Глядишь, меньше бы было наркоманов, алкоголиков. Меньше бежать от себя будут. Далеко скользкая дорожка не уведет.
И действительно, хотя и говорят, что рыба ищет где глубже, а человек - где лучше, бегство от самого себя – это аномалия. Это сродни тому, что сражаться с собственной тенью или быть затворником в открытом пространстве. Наверное, бег по скользкому будет продолжаться. Кто-то ищет свою пулю на Кавказе, кто-то - спасения в спиртном, ну а я для себя уже решил. Буду жить здесь. Пускай за тысячи километров отсюда воюет Сербия, а американцы несут тяжелые потери в Ираке, но мне милее ковыльная степь. Бежать мне некуда. Да и незачем.
Я вышел за ворота, когда уже стемнело. Достал из кармана горсть семечек, отчего-то зажмурился и кинул их на уже успевшую подмерзнуть землю. Утром из льдистых прогалин в облаках прилетят птицы и соберут зерна с начавшей оттаивать земли. В парке, как обычно, стылая оторопь, и чернильный гон облаков медленно проплывает над крестом. Мир будет безмолвствовать, пока в тишине не разольется колокольный благовест. Небеса станут ближе и теплее…