Уставшее поколение

Странное явление - почти полная потеря интереса к окружающей жизни. Я говорю не о себе. Просто складывается такое впечатление, когда смотришь на течение жизни. Вялое, напрочь лишенное какого-либо смысла. В пыли улиц и суете чувствуется какая-то усталость. И непонятно, откуда она берется: то ли само время диктует такое настроение, то ли это личная особенность восприятия.Дождь льет как из ведра. Я не успел добежать до дома, стихия застала возле какого-то детского сада. Стою в беседке с дырявой крышей и смотрю на превращение земли в подобие хозяйственного мыла. Ливневые потоки пенятся и стекают на тротуар, где образуют бурный ручей. Трава слезится крупными каплями, а воздух такой влажный, что микроскопические капли воды осязаемо оседают на губах и языке. Где-то вдали слышен шум поезда. Потом раздается протяжный гудок, словно пароход отчаливает от пристани. Представляю, как начинают крутиться винты белоснежного лайнера и народ на палубе машет провожающим. К сожалению, наш город сухопутный, пароходов здесь отродясь не было, а гудок – это всего лишь выброс городской ТЭЦ.
Дождь, кажется, затягивается, а с собой нет ни зонта, ни целлофанового пакета, чтобы прикрыть голову и пробежать четыре сотни метров до дома. Придется дожидаться, когда ливень прекратится. Может, это к лучшему. В кармане есть еще полпачки сигарет, да и зажигалка вроде не намокла. Чиркнул – загорелась. Иногда мне даже нравится сидеть в гордом одиночестве и наблюдать за переменами природы, за метаморфозами города. Я словно погружаюсь в собственную меланхолию, которая заволакивает все внутри, будто грозовые облака небо.
Стена противоположного дома стала какой-то линяло-серой, влажной. В метре от дома когда-то росло дерево, но, видимо, умерло год, а может, и два назад. Так и стоит высохшее и намокшее. Мертвое рядом с живыми. В окне замечаю какое-то шевеление. Мужик в майке неопределенного цвета ходит по кухне, возится у плиты. Может быть, жарит картошку или готовит что-нибудь немудреное. Наверняка, запасся пивом и ждет очередной трансляции футбольного матча или бокса. Ему тепло и комфортно, мне холодно и грустно, дереву уже все равно.
Становится как-то неловко от таких жизненных параллелей, но потом улыбаюсь. Мне почему-то никогда не страшно при просмотре психологических триллеров, где какой-нибудь маньяк-убийца преследует жертву в огромном доме американского типа из фанерных щитов и со стеклянной дверью. Не страшно потому, что смерть в своей сути обыденна. Это рано или поздно случается со всем живым и даже с неодушевленным. Вот и это лето тихо умрет в сумерках последней августовской ночи.
Я вспомнил, как сидел на лавке 31 августа 2003 года и считал минуты, оставшиеся до полуночи. Когда часы пикнули, показалось, что в прошлом осталась целая эпоха. Фонари неожиданно погасли, а я сидел под ночным небом, как какой-нибудь философ-экзистенциалист в кафе с черным потолком.
Да, любая смерть – неотвратимость. Но как же бывает страшно и до гула в ушах пусто внутри, когда узнаешь, что рядом больше нет того, кого хорошо знал. Когда заходишь к приятелю, с которым разговаривал день назад, и узнаешь, что он погиб при странных обстоятельствах на глазах у прохожих, и никому до этого не было дела.
Равнодушие – вот что по-настоящему страшно. Не я это придумал. Известный мыслитель сказал, что равнодушные страшнее любых тиранов. Помню раннюю весну в Москве, на Ярославском вокзале. Я возвращался из увольнения, когда рядом услышал детский голос. Пятилетняя девочка в грязном пальто просила купить ей хлебушка и смотрела голубыми, как вешнее небо, глазами. Хорошо, что были с собой деньги. Пока покупал ей хлеб с колбасой, расспрашивал. Выяснил, что девочку зовут Люда. Ее отца, солдата-контрактника, пять лет назад убили в Чечне, и после этого «мамка пить начала». Из общежития неблагонадежную семью выселили. Живут на мизерное пособие по потере кормильца.
Мимо ходили холеные москвичи, поедали шаурму, мороженое, суетились как в муравейнике. И ровным счетом никому не было дела ни до девочки, ни до солдата, который стоял рядом. Для большинства москвичей нас не было вообще. Я почувствовал почти животное состояние, когда «шерсть встает дыбом». Жуткое ощущение появляется в сердце при виде человека, идущего навстречу и смотрящего сквозь тебя. Он словно превращается в безмолвную тень и бредет к далекому горизонту через безликий город и сонный воздух, наполненный духом снобизма и гарью выхлопных труб.
Я где-то слышал утверждение, что все столичное через пару лет приходит в провинцию. То есть к нам, в Орск. Сейчас мне кажется, что в этом есть рациональное зерно. Можно долго брызгать слюной, потрясать кулаком перед телевизором и «кушать» водку, рыдая о святой Руси. Креститься, материться, а ночью, накрывшись с головой одеялом, думать о судьбах России. И во всем этом есть беспросветная слякотная серость – преамбула негласной резолюции невмешательства и равнодушия, пропитавших стервозный быт, смешавшихся с нечистотами и похабщиной на улицах.
Равнодушие начинается именно на бытовом уровне и не ограничивается квартирой либо домом. Оно выплескивается в масштабах страны. Вы никогда не думали, почему современная литература (говорю о молодых авторах) обратила свой взор в сторону маргиналов? Есть, конечно, исключения вроде Сорокина, который вряд ли сам понимает, о чем пишет. Либо полный бред, либо фатальная безнадежность – таково литературное отражение реальности. Какой-то критик даже окрестил новые веяния творчеством «уставшего поколения». Хотя в действительности бред и безнадежность – это следствие патологической неприязни большей частью молодежи общечеловеческих ценностей. Попсовые группы, «желтая» пресса и безграмотные детективы в формате покет-бук – вот что пользуется спросом.
…Дождь пошел на убыль, и в небе появилась радуга. Дырявая крыша беседки не очень-то спасла от ливня. Да еще домой идти по раскисшей земле. Грязь налипает на ботинки таким слоем, что трудно поднять ноги. А воздух все такой же влажно-липкий. Еще раз слышу длинный гудок. Это, конечно же, очередной выброс на предприятии. Но очень жаль, что не призыв белоснежного океанского лайнера.