Ушли мои поезда

И вдруг захолустное затишье, где все течет размеренно и строго: работа, магазины, плита, дети и внуки, – взрывается звонком из другой жизни, и радостный голос кричит: – С праздниками! Как ты там? И мой голос молодеет, и неожиданно распускаю затянутые в пучок волосы, и заглядываю в зеркало (а там показывают все «прелести» за шестьдесят), и гордо объявляю домашним: «Это Рашит, мы вместе учились в Свердловске в УрГУ, сегодня же Татьянин день». И улетучивается запах капусты, приготовленной для щей, а вырываются прямо из памяти запах лиловой мохнатой сладкой июньской сирени Свердловска и темные узкие старинные коридоры главного здания университета, где мы, молодые и красивые, горящие свободой и чем-то еще не познанным, читаем стихи.
Ах, этот демократический привкус свердловской журналистики, мы купались в нем, как в море, не видя крутых берегов. Вечером в гостиницу, где жила «оренбургская диаспора» – Володька Одноралов, Наташка Веркашанцева, я, запросто заходил преподаватель античной литературы Марьев с бутылкой дешевого вина, пирожками, новой книжкой собственных стихов, и мы говорили все разом, читая вслух Пушкина и Рубцова, Кедрина и Заболоцкого. И утренние лекции как бы продолжали гостиничные вечера.
Знания мы буквально впитывали, даже такие предметы, над которыми посмеивались, «Ленин – публицист» или «Партийная печать», одолевали, как китайский язык, залпом, запоминая буквально на несколько часов экзамена. А другой преподаватель, зарубежной литературы, Анна Кертман, завидя наши голодные, но с блестящими глазами лица, приглашала в столовку и кормила за собственный счет. Ведь когда мы, заочники, приезжали на сессию с полными кошельками, то пробовали в дорогих ресторанах и кафе буквально все, от мясных «шишек» до изумительных пельменей с самыми невероятными начинками в «Уральских пельменях». Но деньги быстро кончались, мы гурьбой шли в столовку и брали там много порций гарнира. Однажды лапшина упала с подноса, который я несла, думала, что меня расстреляют мои приятели за жуткую растрату еды. Но нас опять кто-то кормил, и нам казалось, что так будет всегда, что есть мы, талантливые, неординарные, бороздящие мир, который должен быть к нам жалостлив и добр.
Телефон смолк, и я вернулась к жизни. Снова пахнет капустой и свеклой, но меня накрывает волна любви и слез. А ведь дала себе зарок плакать только от лука, все остальное недостойно. О Свердловск с сиренями, о мои верные, бескорыстные друзья, многие из которых ушли в небытие. И первый за звонком порыв бежать, ехать сейчас же туда, в молодость, в махровую сирень, хватаю шубу и шапку, но «глобальная» и глупейшая мысль «кажется, забыла купить молоко» все перечеркивает.
И сижу в шубе, шапке, где мой поезд? Куда бежать? Раздеваюсь, влезаю в халат, волосы собираю на затылке пучком и смотрю из окна на разыгравшуюся орскую метель. Как быстро утекло время, то восьмидесятые проросли, то девяностые ворвались, корежа, ломая, испепеляя, третье тысячелетие нагрянуло. Жизнь, ты такая учительница смирения!

Татьяна Алова