Песня

Война шла третий год. Уже много месяцев от отца не было писем. Да и какие могли быть письма? Окружение под Старым Осколом, блуждание по лесам, плен, побеги, трехмесячная проверка в фильтрационном лагере НКВД (отнюдь не мифические предатели были на самом деле и в неожиданно большом количестве), штурмовой офицерский батальон. И только из госпиталя наконец он смог дать о себе знать. Мать работала старшим лесничим в Бузулукском бору. Лесничество, в котором были только женщины, в редких разговорах которых постоянно присутствовала война. Вот тогда и произошла эта история, которую мать рассказывала много раз за жизнь с неизменной дрожью в голосе и расширенными глазами.
Был жаркий летний день. Лесники женского пола собирали в бору семена для будущих осенних подсадок. Женщины и так-то в войну стали малоразговорчивыми, а тут полуденная лесная духота придавила. Работали молча.
И тут словно выстрел или резкий окрик вздернули работающих. Женщины одна за другой распрямляли ноющие поясницы и недоверчиво, недоуменно прислушивались. Далеко в лесу слышалась песня. Пела женщина. Слова на таком расстоянии было не разобрать. Да они были и не важны. Поражал сам факт пения. Песни не пели уже давно.
Не сговариваясь, как под гипнозом, они двинулись в сторону, откуда доносилась песня. Они шли, как сомнамбулы, не думая ни о чем. По мере приближения к поющей шаги убыстрялись. Когда уже можно было разобрать украинские слова песни, женщины почти бежали. Молча. Мать вспоминала этот безмолвный бег по лесу навстречу песне с каким-то мистическим ужасом. Без мысли, без какой-либо цели они бежали через лес, продирались через заросли колючих кустов, спотыкались на корнях и ямках, падали и опять бежали, властно притягиваемые песней. А песня становилась все слышней и отчетливей. Уже можно было разобрать каждое слово и каждый оттенок чувства, что разносил по округе чистый и сильный голос. Эта песня затопила весь лес и души бегущих женщин. Но все дороги имеют конец.
На полянке среди высокой, уже начавшей жухнуть травы стояла незнакомая женщина средних лет в темном, не по-здешнему длинном платье. Она обводила сбившихся вокруг нее тяжело дышащих баб какими-то выцветшими, совершенно прозрачными глазами в темных подглазьях и молчала. А звук ее голоса, казалось, все еще таял среди стволов сосен.
Мать пропустили вперед. Десятки вопросов вспыхивали и тут же гасли в ее голове. Она что-то очень хотела узнать, но нужных слов не находилось. Она просто и тихо сказала те слова, которые, похоже, волновали всех: «Ты почему поешь?» Истинный смысл вопроса был всем понятен.
Незнакомка полыхнула в ее сторону светлым неземным взглядом, еще раз оглядела молчащих женщин и ответила звучным без напряжения голосом: «Я не пою. Я плачу».
И столько было невысказанного, но всем понятного в этих скупых словах, столько уже привычной тоски и боли, что женщины расступились все так же молча, а она пошла неведомой своей дорогой, унося неизбывное свое горе, которое было в то же время одно на всех.

Виталий Ерофеевский.